Грегуар Шамаю - Теория дрона

430 Anderson. Op. cit.

V. Политические тела На воине как во время мира

Суверен заботится о том, чтобы продлить человеческий век, начиная войну только тогда, когда это становится необходимо ради безопасности народа.

Вести войну! Как можно говорить о сохранении человеческой жизни, говоря о войне, цель которой состоит в том, чтобы ее отнять или, по крайней мере, которая делает смерть неизбежной! Вещь удивительная и, на первый взгляд, непостижимая.

Аббат Жоли 431

Изобретая вооруженный дрон, одновременно с грозным оружием получили, сами того не ведая и почти по недосмотру, техническое решение фундаментальной проблемы, которая, начиная с XVII века, существенно осложняла как практику, так и теорию политического суверенитета. Именно эту тихую революцию я хочу сейчас описать. Не надо больше спрашивать, каким образом дрон в качестве нового оружия изменит формы вооруженного насилия или различные аспекты отношения к врагу, а скорее, каким образом он стремится изменить отношение государства к своим собственным подданным. Для этого потребуется небольшой экскурс в историю политической философии.

Люди формируют политические сообщества и образовывают государство, как утверждали теории общественного договора, прежде всего для того, чтобы таким образом сохранить свою жизнь. Но это не умаляет право суверена распоряжаться их жизнью и смертью, руководствуясь которым он может рисковать их жизнями на войне. Теоретическая сложность связана с конфликтом между двумя этими принципами: базового императива сохранения жизни и действительного права посылать их на смерть 432. Поэтому суверен начинает страдать синдромом множественной личности. От состояния войны к состоянию мира его отношения со своими подданными полностью меняются.

Есть две различные схемы. Первая будет соответствовать, скажем так, «нормальному» состоянию протекционистского или секуритарного суверенитета, того, что можно было бы назвать протекторатом. Политический авторитет в его рамках структурирован тем, что Гоббс называет «взаимоотношениями между защитой и повиновением» 433. Суверен меня защищает, и именно потому, что он меня защищает, у него есть право заставить меня подчиняться. Шмитт выразил это в формуле «Protego ergo obligo» 434. Я защищаю, следовательно, обязываю. Власть защиты является основанием права отдавать приказы. Политическое отношение представляется в виде обмена: тогда как защита спускается от суверена к подданным, повиновение поднимается от подданных к суверену. Этой разнонаправленной стрелкой определяется легитимная политическая власть, в отличие от прочих отношений власти, односторонних, требующих повиновения, не предоставляя защиту взамен.

Но что происходит, когда государство начинает войну? В этом случае, пишет Гоббс, «всякий человек обязан в силу естественного закона защищать на войне всеми силами ту власть, от которой он сам получает защиту в мирное время» 435. Отношение защиты полностью изменяется. В мирное время меня защищает суверен, во время войны я защищаю его. Это феномен реверсии отношений защиты. В этой новой схеме стрелки намагничиваются и односторонне поворачиваются к суверену. Отныне протеже должны защищать своего протектора, который их больше не защищает. Как только разразилась война, максима суверенитета больше не «protego ergo obligo», по крайней мере не напрямую, а наоборот, «obligo ergo protegor» – я обязываю, поэтому получаю защиту.

В этой перевернутой максиме Шмитт увидел скрытый принцип политического доминирования, который война обнаруживает и выставляет на всеобщее обозрение. За его обычным лозунгом «я вас защищаю, поэтому мне необходимо подчиняться» на самом деле скрывается другой: «Вы должны мне подчиняться для того, чтобы я был защищен», и особенно если я больше не защищаю вас от всего, включая самого себя. Именно в этой переиначенной интерпретации берут начало все критические теории власти как защитника.

Но если мы обратимся к различным философским интерпретациям общественного договора, то сразу увидим, с какими трудностями им приходится иметь дело. Зная, что он подвергает риску жизни своих подданных, суверен их больше не защищает, тогда на чем же может быть основана их обязанность подчиняться?

Ответ состоит в том, что он старается, несмотря ни на что, защитить своего утратившего силу защитника ради самой возможности защиты, которая виделась изначальной целью политического сообщества 436. Так исторически выступает на сцену диалектика самопожертвования , в соответствии с которой, как пишет Руссо: «Кто хочет достичь цели, тот принимает и средства ее достижения, а эти средства неотделимы от некоторого риска и даже связаны с некоторыми потерями» 437. Защита жизней отнюдь не запрещает подвергать их риску, напротив, именно последняя основана на форме долга по защите или жизненного долга , который появляется с самого рождения, его погашение может быть в любой момент затребовано сувереном-протектором, если того потребуют обстоятельства. Ваша жизнь не является чем-то, что вы можете забрать у государства, как если бы она была по отношению к нему чем-то внешним: напротив, она им произведена и дается вам в дар лишь на определенных условиях 438.

Несмотря на полученные ответы, взаимосвязь между протекционистским суверенитетом и суверенитетом военным остается одним из главных противоречий политической философии модерна. Признаком того, насколько напряженным оно было, стал отказ Гегеля видеть в нем диалектику. Претензия на то, что, подвергая чью-то жизнь риску, мы оправдываем это при помощи императива защиты, представлялась ему неустранимым софизмом и в то же самое время «превратным расчетом». Вопрос не в том, чтобы выяснить, оправдано ли самопожертвование, оно оправдано, а в том, что с ним происходит после того, как принцип защиты жизни выдвинут в качестве фундаментального обоснования государственной власти, «это обеспечение не достигается посредством пожертвования тем, что должно быть обеспечено , а наоборот» 439. Непреодолимое в этих терминах противоречие, с его точки зрения, демонстрировало ложность теорий государства, обеспечивающего безопасность. Вменяя ему в единственную обязанность «защиту имущества и лиц», ошибались в предназначении государства, не понимая сам его смысл. Чтобы его понять, следовало, напротив, испить сию чашу до дна: подвергать жизни смертельной опасности означает не отклоняться от критической рациональности, а, наоборот, присутствовать при том исключительном моменте, когда она проявляется в полной мере, потому что его истина состоит отнюдь не в простом воспроизведении жизни в ее экономически-биологическом смысле, а проявляется как свобода именно в столкновении со смертью. Не в сохранении жизней, данных нам в осязании, а в их отрицании и самопожертвовании во имя самых высоких целей.