Василий Молодяков - Первая мировая: война, которой могло не быть

Дипломатические перипетии следующих дней: кто, кому, когда вручил какую, ноту или послал какую телеграмму — многократно описаны в литературе, так что подробности можно найти даже в Интернете. Нас интересует другое — логика событий и действия тех, кто непосредственно стоял за ними. Поэтому мы рассмотрим реальную подготовку к войне — прежде всего мобилизацию русской армии, после которой, по мнению многих историков, мирное развитие событий стало невозможным.

Положение о том, что «мобилизация — это война», было аксиомой и для военных, и для государственных деятелей той эпохи. «Мобилизация — это объявление войны, — сказал начальник французского генерального штаба генерал Буадефр Александру III, когда в 1892 г. вёл в Петербурге переговоры о военной конвенции. — Мобилизоваться — это значит заставить своего соседа сделать то же самое. Позволить мобилизовать на своей границе миллионную армию, не сделав одновременно того же самого, — это значит лишить себя всякой свободы движений в дальнейшем и поставить себя в положение человека, который, имея в кармане револьвер, позволяет своему соседу приставить себе оружие ко лбу, не вынимая своего». Царь одобрил сравнение, заметив: «Я именно так понимаю дело». Он уже прочитал записку начальника Главного штаба генерала Николая Обручева: «Невозможность промедления в фактическом открытии войны указывает, что в минуту объявления мобилизации не может быть уже допускаемо никаких дипломатических колебаний. Все решения дипломатии должны быть установлены заранее».

Речь шла о всеобщей мобилизации, когда войска покидают гарнизоны и выдвигаются к границе с вероятным противником. Именно такую мобилизацию, направленную прежде всего против Германии и одновременную в обеих странах, предусматривала русско-французская конвенция. Раз начавшись, этот процесс уже не может быть остановлен без того, чтобы не ввергнуть армию и всю страну в хаос. Более того, конвенция предполагала начать боевые действия одновременно с мобилизацией даже без объявления войны. Гаагская конвенция делала этот формальный акт необходимым, а уклонившаяся сторона считалась агрессором. Однако общественное мнение посчитало бы агрессором державу, которая первой объявила войну. Задача была двоякой: не опоздать с началом мобилизации (по крайней мере, фактическим), чтобы не ставить под угрозу безопасность своей страны, и не спешить с объявлением войны, чтобы не выглядеть агрессором. Иными словами, сделать так, чтобы на тебя напали, но не застали врасплох.

Утром 11(24) июля — по прочтении телеграммы из Белграда с текстом ультиматума, но до встречи с австрийским послом и заседания Совета. министров, Сазонов пригласил к себе начальника генерального штаба генерала Николая Янушкевича. Подробности их разговора неизвестны, но, вернувшись на службу, Янушкевич позвонил начальнику мобилизационного отделения генерал-майору Сергею Добровольскому и приказал «принести ему через час все документы относительно подготовки наших войск к войне, в которых предусмотрено в случае необходимости объявление частичной мобилизации против одной Австро-Венгрии. Эта мобилизация не должна дать повода Германии усмотреть в ней какое-либо проявление враждебности по отношению к себе». Добровольский попытался возразить, что «о частичной мобилизации не может быть и речи», но Янушкевич повторил приказ.

Вечером того же дня царь вызвал в Красное Село Николая Николаевича, Сухомлинова и Янушкевича. Военные настаивали на всеобщей мобилизации, указывая, что частичная ввергнет страну в хаос, если в течение суток не перейдёт во всеобщую. Кроме того, у России не было мобилизационного плана для войны с одной Австрией, поскольку выступление Германии на её стороне считалось автоматическим. Однако политическое решение о начале войны ещё не было принято: Николай II понимал опасность конфликта с Германией, а Сазонов, ещё не получивший гарантий от Англии, уговаривал монарха не спешить. 12(25) июля царь согласился «объявить мобилизацию в случае перехода австрийскими войсками сербской границы, но не ранее, как через 24 часа после начала предмобилизационного периода», наступавшего в полночь 13(26) июля. Однако сомнений в том, кто будет главным противником, не было. Французский военный агент в Петербурге Пьер Лагиш сообщил в Париж: «Военный министр подтвердил нам свою волю предоставить Германии возможную инициативу нападения на Россию». «Война была уже предрешена, — утверждал Добровольский, — и весь поток телеграмм между правительствами России и Германии представлял лишь мизансцену исторической драмы. Отсрочка момента окончательного решения была, безусловно, весьма полезной для подготовительных мер».

Приведение в исполнение «подготовительных мер» началось немедленно, подгоняемое тревожными сообщениями из Австрии. Не перечисляя их, отмечу главное — приготовления велись не только на австрийской, но и на германской границе, а также на Балтийским море (Кронштадт был объявлен на осадном положении) и с явным прицелом на всеобщую мобилизацию. Разумеется, они тут же привлекли внимание немецких дипломатов и военных, причём для этого не требовались никакие «шпионы», о которых позже так много распространялась пропаганда. Не заметить подготовку к мобилизации было невозможно, поэтому посол граф Пурталес уже вечером 13(26) июля обратил внимание Сазонова «на серьёзную опасность подобной меры, легко могущей вызвать контрмеры». Министр иностранных дел, ставший после совещания в Красном Селе неожиданно миролюбивым и готовым к диалогу, заверил посла, что приказа о мобилизации отдано не было, но признал, что «приняты некоторые военные меры для того, чтобы не быть застигнутыми врасплох». Аналогичное заявление Сухомлинов сделал германскому военному атташе, который заметил, что «мобилизация даже против одной Австрии будет считаться очень угрожающей».

15(28) июля гром грянул: Австрия объявила войну Сербии. Посланник Спалайкович выразил надежду, что «этот акт, нарушающий мир Европы, будет осуждён цивилизованным миром и сурово наказан Россией, покровительницей Сербии». Николай телеграфировал Вильгельму: «Слабой стране объявлена гнусная война. Возмущение в России, вполне разделяемое мною, безмерно». Кайзер напомнил о монархической солидарности: «Без сомнения, ты согласишься со мной, что наши общие интересы, твои и мои, как и интересы всех монархов, требуют, чтобы все лица, нравственно ответственные за это подлое убийство, понесли заслуженное наказание. В данном случае политика не играет никакой роли». Германский император в очередной раз ошибся.