Александр Сладков - Швабра, Ленин, АКМ. Правдивые истории из жизни военного училища

Все было бы хорошо, но летом, накануне выпуска, я начал раздаривать уже полученную офицерскую форму. Друзьям, в казарме, бэз-воз-мэздно, то есть даром. Моя кривая и горбатая дорога к лейтенантским погонам наконец-то оборвалась. В принципе этот финт судьбы выглядел весьма логичным, исходя из моего общего поведения. Единственное, что наполняло ситуацию драматизмом, – явная близость к победе. Уже был сдан первый госэкзамен и нас переодели в парадку, а выцветшее х/б и тяжелые сапоги канули в Лету. Мне объявили, что прославленное КВАПУ я закончу, но сержантом. Надо же, еще пару лет назад я мечтал об этих лычках, но теперь они оборачивались трагедией. Впрочем, давайте все по порядку.

На стажировку в Мары я прибыл на медленном-премедленном поезде.

Сошел на перрон. Февраль. Средняя Азия. Ветер вместо привычной для меня пороши, ветер гонял по утоптанному грунту песок. Беззубая старуха, склонившаяся над грязным бидоном, продавала манты.

– Без лука они, бабушка?

Она улыбнулась мне всеми своими темно-багровыми деснами.

– Лук не люблю вареный!

Бабушка замотала головой и закачала руками, как будто хотела остановить ветер. Я протянул мелочь и принял из ее прокопченных рук один мант, завернутый в грязную, истертую газету. Откусил. Зацепил зубами и потянул из теста мочалку вялого лука. Тут же со звуком выплюнул все это вонючее варево на обочину. Туда же кинул газету. Ну вот, с прибытием вас, товарищ курсант!

Автобус, подпрыгивая на неровно уложенных бетонных плитах, привез меня в часть. В отдельный батальон связи и радиотехнического обеспечения. В штабе никого не было, кроме помдежа – прапорщика. Представился ему о прибытии.

– Комсомольцем нашим, значит, прибыл?

– Ну да, на стажировку, на месяц.

– Ну-ну…

– В смысле?

– Часть-то у нас непростая.

– Ну расскажите.

– Во-первых, Афган рядом, на него и работаем. А во‑вторых…

Глаза прапорщика сверкнули.

– Чемен.

– Это что такое?

– «Кто не пьет Чемен – тот не джентльмен». «Бодрость духа, стойкость члена придает стакан Чемена». Вино это. Аккуратнее с ним надо быть, товарищ курсант.

– Ясно…

Ничего не ясно оказалось товарищу курсанту, то есть мне. Все как-то свелось одно к одному. Ребята, дружки мои, попали в соседний гарнизон (два лаптя по карте – недалеко). А рядом оказался курсант из одного со мной отделения, товарищ Нефедкин. Мы с ним особо никогда не дружили. Описать его? Полноватые икры, полноватые щеки, полноватые губы, широкая кость. Рост средний, волосы черные, вихры непослушные, глаза круглые, со слегка обвисшими нижними веками. Характер? Неконфликтный, мужицкий, покладистый. Нефедкин действительно был человеком скромным, даже стеснительным. Но пропить прибывший из Москвы на мое имя денежный перевод он согласился сразу и без сомнений.

Военные – люди решительные. Через час, переодевшись в гражданку, мы уже сидели в ресторане «Мургаб», что в центре Маров, если мне память не изменяет, на улице Полторацкого.

Стол, на нем когда-то белая скатерть, вся в желтых и багровых разводах. В углу оркестр, поющий на русском языке: «Здесь под небом чужим я как гость нежелаааааннный!» Пожилая официантка, никак не желающая подходить.

– Эй, берегель! Иди сюда!

Недовольный взгляд, карандаш, мятый блокнот. Нефедкин переходит в атаку:

– Нам бы коньячку…

– Запрещено. Есть только чай.

Я отстраняю его.

– Да подожди ты! Нам чай!

Официантка понимающе кивает:

– Черный или белый?

– Давайте черный. И салат из капусты.

В большом заварном чайнике нам приносят коньяк. Салат и пиалы. Пиршество начинается. Появляются совсем взрослые дамы, шампанское, мы со смехом спускаемся вниз. Едем в гости.

– Ниф, хватай такси.

– Шеф! Шеф!!!

Внизу только одна машина, все как положено – желтая «Волга».

Нефедкин усаживает наших новых подруг на заднее сиденье и сам протискивается туда же. Я понимаю почему: рядом с водителем сидит человек. Я злюсь. Он не понимает, что срывает нам всю операцию. Но у меня план. Я учтиво стучусь в переднее боковое стекло.

– Извините, пожалуйста… Разрешите вас на минуточку.

Товарищ ставит ногу на землю, в это время я уже бью его в челюсть, одновременно вытягивая на воздух. Чтоб занять переднее место. В это время верещат приближающиеся свистки. Милиция. «Волга» вдруг предательски срывается с места и уезжает. Нефедкин пошел в отрыв. Я один. Но я богатырь. Бью одного сержантика в форме, второго… Летят на землю фуражки, мелькают дубинки. Но тут в зале кто-то выключил свет.

– Что он там, не сдох?

– Да нет, орал вроде пару часов назад, с узбеками ругался, из общей камеры…

– Надо же, курсант…

– Курсант… Придурок какой-то. Автомат у выводного вырвал, за малым не пристрелили.

Я лежал в темноте. Вместо подушки под головой был кирпич. Запах стоял в лучших традициях армейских сортиров. Понятно, гауптвахта. Я, шатаясь, подбрел к двери. Удары кулаком больше отгремели у меня в голове, чем по двери.

– Часовой! В сортир!!!

– Там у вас цинк пустой, вот в него и ходи!

Через вечность дверь отворилась. В меня кинули моими же бриджами, курткой, шапкой и сапогами.

– Переодевайся!

Скинув штатское платье и оказавшись в привычном п/ш, я был извлечен на плац, на свет божий. Прямо на встречу с руководителем моей стажировки, преподавателем кафедры истории СССР майором Ушаковым (курсантское прозвище Ишаков). Он стоял молча, заложив руки за спину, переваливаясь с носок на пятки и обратно, поджав губы. А потом закипел, как гусь.

– Говорили мне, что еду за партвзысканием, раз в партии ты, Сладков, числишься!

Я молчал. А чего было комментировать. Ушаков распалялся:

– Подтяни ремень!

Я не реагировал.

– Курсант!!! Подтяни ремень.

– Да не надо…

Широкими шагами к нам двигался сухопарый полковник.

– Не надо, курсант, снимай ремень. Я комендант марыйского гарнизона, полковник Бурлака. Комдив объявил ему десять суток. Пока…

Ушаков заволновался:

– А почему пока? Мне его еще в Курган, в училище везти.

– Да неизвестно, поедет ли он.

Комендант повернул свою крючконосую голову в мою сторону.

– Ты хоть все помнишь, орел? Как ты лобовое стекло в милицейской машине разбил, как рулевую колонку у нее же выдернул?! Как здесь бузил, за автомат выводного хватался!!! Марш в одиночку!!

И началась у меня жизнь спокойная и размеренная. Утром приносили покушать. Под дверь просовывали миску с чем-то теплым и плохо пахнущим. В первый раз я зарядил по этой миске пыром и принял только чай и хлеб с порционной масляной шайбой. А потом уже, напротив, ждал эту бурду, сидя на корточках перед дверью, как манну небесную. Кормили-то на этом ранчо раз в день, а голод не тетка. Размеры моих хором были полтора метра на полтора. Вечером всех губарей открывали и они, срываясь из своих камер, бежали в чулан, чтоб схватить «самолет» поудобнее. Речь о таком настиле, который арестованные кладут на железные козлы, что в общих камерах, что в одиночках. И ложатся на него для сна. Меня как буйного открывали последним. И вместо кровати мне доставалась обычно прогоревшая на четверть дверь с торчащей на обе стороны ручкой. Спал я, накрывшись шинелью, так теплее, нежели надевать ее на себя.