Бонапарт Наполеон - Путь к империи

Реньо обладал способностью говорить легко и складно: вот почему я не раз посылал его выступать с пространными речами в Палате и в Сенате. Подобные люди – не что иное, как бездарные болтуны.

О[жеро] предал меня: правда, я всегда считал его негодяем.

Реаль много делал для моей полиции. Когда мне хотелось посмеяться, я напоминал ему то место из его революционной газеты, где он приглашал добрых патриотов собраться 21 января, чтобы поужинать головою свиньи. При мне он уже так не поступал, но скопил себе весьма приличное состояние.

Людовик XVIII обошелся с цареубийцами благоразумно: помилование было его правом, поскольку дело касалось только его семьи; но измена, растрата общественных денег, преступления по отношению к правительству – прерогатива Верховного суда: я никогда не помиловал бы за таковые преступления.

В несчастии обыкновенно не уважают того, в ком прежде почитали величие.

Блюхер говорил, что сражался каждый день со времени перехода через Рейн в январе 1814 г. до самого вступления в Париж. Союзники признают, что за три месяца потеряли 140 000 человек: думаю, что их потери были намного серьезнее. Я атаковал их каждое утро на линии в 150 лье. Именно при Ла-Ротьере Блюхер выказал себя лучше всего: подо мною в тот день была убита лошадь. Сей прусский генерал был всего, лишь хорошим солдатом: в тот день он так и не сумел воспользоваться достигнутым преимуществом. Моя же гвардия совершала чудеса доблести.

Сенат обвинил меня в том, что я изменял его указы, то есть в изготовлении фальшивок. Вcем же на самом деле известно, что у меня не было необходимости в таковом ухищрении: одно движение моей руки уже означало приказ. Сам Сенат делал всегда больше, нежели от него требовалось. Если я и презирал людей, как меня в том упрекают, то деятельность сенатского корпуса доказывает, что это не было так уж безосновательно.

Мне никогда не упрекнуть себя в том, что я ставил честь свою выше счастия Франции.

Я сказал как-то, что Франция заключалась во мне, а не в парижской публике. Мне же приписывали высказывание «Франция – это я», что было бы бессмыслицей.

В глазах большинства людей узурпатор – это лишенный трона государь; законный король – тот, кто раздает милости и должности; совсем как Амфитрион в глазах Созия – это тот, у кого можно пообедать.

Бывают люди добродетельные лишь потому, что у них не было случая предаваться порокам.

Чернь воображает себе Бога королем, который тоже держит Совет у себя при дворе.

Мысли Паскаля это – какая-то галиматья: о нем можно сказать то же, что чернь говорит о шарлатанах: «Должно быть, он не лишен разума, поелику мы его не понимаем».

Стремление властвовать над умами себе подобных – одна из самых сильных страстей человеческих.

Я не верю, что Бурбоны лучше, нежели я, поняли, в чем состоят интересы монархии. Касательно же интересов их династии, лишь впоследствии сие дано будет увидеть: они придерживаются политики, по видимости, весьма возвышенного свойства.

Среди революционеров, деяния коих исполнены были величия и благородства, можно отметить Ланж[юине], Лафайета, Карно и некоторых других: эти люди пережили самих себя; ныне их роль сыграна, жизненное поприще завершилось, их влияние ничтожно. Они – весьма удобные орудия, коими надобно уметь пользоваться.

Я не верил бы ухищрениям этого интригана Деказа. Но во всяком случае надобно подождать, чем все это кончится.

Я заставил собственных своих врагов служить моей славе или умереть вместе со мною – вот что является особливой чертой моего правления.

Сдается мне, что в событиях последнего времени тяжкие бедствия были выше сил человеческих.

Г-н де Шатобриан почтил меня красноречивой, но не вполне справедливой филиппикой. Он много сделал для торжества королевского дела. Воистину это – гениальный человек.

Договор 20 ноября был ничем не лучше капитуляции Парижа: так и не знаешь, кто здесь виноват, иностранцы или же само французское правительство.

Кто осмелился бы сказать мне на поле сражения под Фридландом или на неманском плоту, что русские будут расхаживать в Париже как господа и что пруссаки расположатся лагерем на Монмартре?

Когда пруссаки потребовали от меня вывести свои войска из Германии в течение трех недель, в моем распоряжении было шестьсот тысяч солдат. Я думал, что все в их кабинете посходили с ума: успех оправдывает все, но безумие пруссаков было чистым бахвальством.

Самая невыносимая из тираний – это тирания подчиненных.

В результате термидорианской реакции правительство отстранило меня от командования. Но Обри посадил меня в тюрьму. Слуги, как известно, всегда ведут себя хуже господ.

После своего падения я оставил Франции огромный долг, это – правда, но остались и мои чрезвычайные доходы: что же, в конце концов, сделали с ними?

Человек, которому развлечения помогают забыть о причиненных неприятностях, недолго помнит о них: это – верное средство против мелких неурядиц.

Я никогда ни в чем не отказывал императрице Жозефине, будучи уверенным в ее искренности и преданности мне.

Я стараюсь умалчивать о глупых поступках некоторых из европейских монархов подобно тому, как не принято говорить о благосклонности прежних своих любовниц.

Переход Груши от Намюра до Парижа – один из самых блистательных подвигов войны 1815 г. Я уже думал, что Груши с его сорока тысячами солдат потерян для меня и я не смогу вновь присоединить их к моей армии за Валансьеном и Бушеном, опираясь на северные крепости. Я мог организовать там систему обороны и отстаивать каждую пядь земли.

Ней и Лабедуайер как малые дети позволили себя расстрелять: к несчастию, им не дано было понять, что еще совсем недавно, во времена революции, те, кто выигрывали время, в конце концов оказывались правы.

И четырех справедливых страниц не сыщется во всем том, что понапечатано за последние четыре года о моем царствовании и о деяниях моих современников. Среди сочинителей немало пасквилянтов, но нет ни одного Фукидида.

Я всегда считал преступлением призвание монархом иностранцев того ради, чтобы укрепить свою власть в собственной стране.