Макс Хейстингс - Первая мировая война. Катастрофа 1914 года

Австрийские фланги почувствовали давление превосходящих сил русских: бой за боем изможденные формирования Конрада терпели поражение и вынуждены были отступать. В стане австрийцев царило глубокое уныние. Один из солдат, Паль Келемен, наблюдал у соседнего Галича за беженцами из крепости Лемберг:

«Население тянулось из города длинными колоннами, на телегах, пешком и верхом. Каждый пытался перебраться в безопасное место. Все везли сколько смогли прихватить, на пыльных потных лицах была написана паника, отчаяние, боль и страдание. Испуганные глаза, осторожные движения – их сковывал жуткий страх. Словно облако пыли, которое они подняли, поглотило их и вот-вот утащит за собой. Я лежу без сна у дороги и гляжу на этот адский калейдоскоп. Даже военные повозки увязли в этом потоке, а по полям бредет разбитая пехота, потерянная кавалерия. Ни на ком нет целого снаряжения. Обессиленная толпа течет через долину. Они отходят к Станиславову».

Утрата Лемберга, четвертого по величине города империи Габсбургов, для австрийцев было большим унижением, однако на нем их неудачи не кончились: в последующие дни было потеряно много орудий, в том числе попросту брошенных расчетами при бегстве. Вечером 8 сентября офицеры Конрада, посмотрев на своих вымазанных в грязи, изможденных и подавленных солдат, признали, что армия разбита. На следующий день русские ударили по ним с севера, востока и запада. Единственный путь к отступлению лежал на юг, которым и пришлось воспользоваться. «Сокрушенная, с горечью осознавая поражение, наша колонна снова пересекла границу. Мечты о победе были разбиты», – писал Константин Шнайдер {783}.

Потянулись безнадежные дни. Барон Рудигер Штилльфрид фон Ратениц, 18-летний командир взвода в фельдъегерском батальоне, на рассвете 10 сентября отдал приказ о контратаке под Магеровом. Его взводу уже не хватало терпения лежать на лесной опушке под шквальным огнем российской артиллерии в ожидании приказа наступать. Кто-то крикнул «Vorwärts!» («Вперед!»). Австрийцы вскочили и побежали через открытое пространство под огнем, а Ратениц вслед за ними, безуспешно пытаясь их задержать: «Я хотел остановить этот безумный рывок, но моих криков не слышали – командовать было бесполезно» {784}. Как ни парадоксально, некоторые из бегущих прикрывали лица саперными лопатками и, когда снова залегли в укрытии, принялись окапываться. Сам Ратениц начал копать, когда что-то шлепнуло его по правой ступне и ногу пронзила резкая боль. Он понял, что ранен.

Ему пришлось пролежать на открытом участке 15 часов, до темноты, потому что ни один санитар с носилками не отваживался сунуться под обстрел. Ожидание скрашивало общество солдата, помогавшего ему окопаться: «К полудню стало невыносимо жарко, нас отчаянно мучила жажда». Товарищ разделил с ним кусок найденного черствого хлеба, а затем скатал самокрутку из туалетной бумаги и трубочного табака. В половине десятого вечера их наконец доставили в тыл. Выдержав кошмарную поездку в обозе, пассажирам которого приходилось «слушать непрерывные стенания», он прибыл в Перемышль. Оттуда его увезли на поезде в Вену, где он несколько недель пролежал в госпитале.

11 сентября Конрад отдал приказ об общем отступлении. Константину Шнайдеру пришлось скакать глухой ночью в соседнюю дивизию просить о помощи – заткнуть угрожающую брешь в линии фронта. По дороге он встретил разбитый, потерявший 90 % личного состава батальон, командир которого горячо благодарил, когда Шнайдер сориентировал его на местности. На просьбу о подмоге командир дивизии сразу же ответил отказом, объяснив, что ему самому не хватает людей и подкрепление он выделить не может {785}. Штабной офицер проделал свой путь впустую и вернулся в штаб, угнетенный грозящей армии опасностью. Царские генералы продолжали подтягивать подкрепления, тогда как силы Конрада таяли, а люди не выдерживали бесконечных маршей. К 9 сентября русские наступали неудержимо, грозя австрийцам полным разгромом. Конрад обратился за подмогой к немцам. Просьба пришлась как раз на отступление от Марны, и кайзер ответил, что в данный момент ничего сделать не в силах.

Своими успехами российская армия была в большей степени обязана промахам австрийцев, чем собственному командованию или мастерству, однако позор Конрада был бесспорным, а триумфы немцев на других участках делали его еще более невыносимым. Александр Паллавичини рассказывал о том, с какой досадой восприняли его коллеги по штабу армии вести о Танненберге. «Вечно эти пруссы, а не мы», – ворчали они. Паллавичини возразил, что «это не важно, главное – победа» {786}. Другие по-прежнему досадовали, но он не отступался, отважившись даже на крамолу: «Лучше бы нас всех передали под немецкое командование». Ему это с рук не сошло. «Я не добавляю себе популярности такими высказываниями». Два дня спустя он дописал: «Успехи немцев растут. Похоже, у них есть секретная формула. Нам, в нашем положении, это сложно принять, однако не стоит забывать, что мы имеем дело с цветом и мощью российской армии». Царские подданные в приграничных районах Галиции обрадовались, когда вражеские войска были отброшены назад. Помещик Станислав Куницкий отправил детей в Люблин, когда в поместье пришли австрийцы, а сам 36 часов скрывался в погребе с женой, пока наверху кипел бой. Освобожденный (на какое-то время) казаками, он закатил офицерам пир с «непревзойденными щами» и гигантским карпом из пруда. Несмотря на то что сад поместья испещряли воронки от снарядов, на столе красовались осенние астры {787}.

Миллионы солдат, набранные из крестьян, ничего не смыслили в новой технике, и это приводило подчас к комическим случаям. Один из русских солдат объяснял корреспонденту, как он получил медаль: «Шел я, ваше благородие, по дороге, вижу – автомобиль катит, по виду на наш не похож, и управляет им человек в немецкой шапке. Я отступил от шоссе, рассыпался в цепь, открыл огонь и начал его обстреливать. Автомобиль подшиб, и машина стала, я подбежал и того, который в машине сидел, тоже подшиб… Думаю, надо машину в штаб доставить. Сел вместо шофера, пробовал управлять, ничего не выходит. Пыхтит и ни с места… А тут навстречу крестьянин едет, распряг повозку и заставил везти» {788}. Солдаты, разинув рты, глазели на первые примитивные российские бронемашины, введенные в бой под Лодзью. Один из наблюдавших за обшитым стальными листами чудовищем заметил сурово: «Серьезная вещь». Корреспондент писал о бронемашинах: «Им везде рады, повсюду зовут остаться подольше».

Британский военный атташе Альфред Нокс, следивший за наступлением русских, однажды вечером присутствовал при допросе австрийских пленных и был восхищен бесконечным благородством допрашивающих: «Это была незабываемая сцена. Полная комната офицеров, одна-единственная мигающая свеча и пленные. Допрашивали только унтеров и нескольких солдат… русские считают, что офицера, как человека чести, нельзя оскорблять, вынуждая свидетельствовать против собственной отчизны» {789}. Та же картина повторилась, когда русским пришлось отступить за Дунаец, и штаб австрийской дивизии занял замок в Радлове, где прежде располагалось командование российского корпуса. Новых хозяев не побеспокоил ни один орудийный выстрел, поскольку русский генерал пообещал владельцу замка, графу Хенрику Доланскому, что в благодарность за месяц постоя артиллерия замок не тронет {790}.