Макс Хейстингс - Первая мировая война. Катастрофа 1914 года

На сэра Джона уговоры не действовали – он настаивал на том, чтобы продолжить отступление британских войск. Спирс писал: «В воздухе витала обреченность, такая же ощутимая, как перед вердиктом присяжных о виновности осуждаемого на смертную казнь» {493}. Когда совещание закончилось, сэр Джон Френч вместе со штабом отбыл в южном направлении, не особенно тревожась о том, каково сейчас Смиту-Дорриену, ведущему бой севернее. Снова Спирс: «Это был, наверное, худший день в ставке верховного командования. Нервы на пределе, боевой дух на нуле, полное смятение. Штабным требовалось ободрение, а отъезд сэра Джона произвел прямо противоположный эффект» {494}.

Жоффр писал в мемуарах: «Я уезжал с ощущением крайней уязвимости нашего левого фланга и с тревогой задавался вопросом, сумеют ли они продержаться до того, как я перегруппирую силы». Главнокомандующий «союзными войсками» вынужден был противостоять не только угрожающей массе немецких сил, но и сомнениям в выдержке и компетенции Ланрезака в самом уязвимом секторе, а также британскому главнокомандующему, отстраняющемуся от союзников и явно выбитому из колеи критической ситуацией. Один британский корпус отступал не по намеченному штабом верховного командования направлению, а другой по собственному почину развязал серьезное сражение. Совещание в Сен-Кантене ничего не решило, кроме того, что британцы примирились с дальнейшим отступлением Ланрезака. Жоффр уехал, не пытаясь как-то надавить на сэра Джона Френча. Обоим главнокомандующим явно не хватало главного боевого качества – хватки.

Из справедливости к командующему экспедиционными войсками нужно отметить, что обещания Жоффра насчет поддержки со стороны Ланрезака не были исполнены. Однако это едва ли оправдывало растущее стремление сэра Джона умыть руки и вовсе не участвовать в кампании. Сказать, что в штабе Френча царило уныние, а о взаимодействии и единстве не было и речи, значит не сказать ничего. Помимо того, что главнокомандующий не пользовался доверием подчиненных, к начальнику штаба питал глубокую неприязнь Генри Вильсон, уязвленный тем, что не он получил должность Мюррея. После того как Мюррея оставили на посту после позорного нервного срыва, обида Вильсона только усилилась.

Годы спустя Мюррей писал старому товарищу: «Для меня это было время тоски и унижений. <���…> Как ты знаешь, высшие чины [в ставке] старались меня не замечать, постоянно вставляли палки в колеса и даже меняли мои распоряжения. <���…> Ни до, ни после мне не доводилось работать с таким вероломным штатом. <���…> Зачем я вообще связался с этой кликой Военного министерства, если знал, что неугоден им? Сам виноват. <���…> Не хотел бросать сэра Джона. Проработав с ним столько лет, я лучше кого бы то ни было знал, как плохо он, с его здоровьем, нравом, темпераментом, годится для распутывания критической ситуации» {495}. Будь Вильсон более преданным, добавлял Мюррей, «не пришлось бы мучиться с сэром Джоном в одиночку». Единственное, что роднило Френча, Мюррея и Вильсона, – недоверие друг к другу, тревожный симптом для совещания в условиях боевых действий. Личные взаимоотношения среди большей части британского верховного командования, воюющего во Франции, варьировались от натянутых до глубоко неприязненных. За последующий год они не наладились, и интриги расцвели пышным цветом. Генри Вильсон, например, сообщил как-то Френчу, что Китченер – такой же враг британских экспедиционных войск, как Мольтке или Фалькенхайн. Если в британском верховном командовании и существовало какое-то братство, то лишь подобное тому, которое было у Каина и Авеля.

26 августа, когда рассеялся утренний туман, один за другим возвращающиеся из разведывательного вылета пилоты Королевского летного корпуса докладывали, что все подъездные дороги перед позициями 2-го корпуса на многие километры забиты вражескими войсками. «Карты [летчиков] были черными от линий, обозначающих колонны немецких войск», – свидетельствовал штабной офицер {496}. Один только пехотный полк в составе трех батальонов, с 233 лошадьми и 70 повозками в придачу, растянулся на 3 км. Шесть таких полков стремительно приближались к Ле-Като, известному как место рождения Матисса. «Высушенный солнцем, дремлющий городишко, – писал о нем один британский офицер, – не подозревал о том, что вот-вот войдет в историю под грохот орудий, и казалось, ничто не могло его разбудить» {497}. Сражение, которое пришлось выдержать Смиту-Дорриену 26 августа, в 568-ю годовщину битвы при Креси, оказалось куда более кровопролитным, чем у Монса, – и унесло столько же британских жизней, сколько унесет в следующей мировой войне день высадки союзных войск в июне 1944 года. За все последующие четыре года войны уцелевшим не доведется испытать того, что выпало на их долю в этом сражении. Таких битв, чтобы, стоя на возвышении примерно в паре километров к северо-востоку от Ле-Като, можно было невооруженным взглядом окинуть большую часть стратегических точек, у британской армии больше не случалось.

Городок прятался в долине, невидимый для 60-тысячной армады, занявшей позиции на 15 км зеленых лугов и золотых полей, расстилающихся вокруг. Уже убранные кукурузные поля простирались, на сколько хватало глаз, перемежаясь зеленевшими участками сахарной свеклы и клевера с редкими аккуратными стогами. Одному из солдат местность показалась похожей на знакомый учебный плац – «как Солсбери-Плейн, только без деревьев» {498}. Смит-Дорриен расположил свой измученный корпус на малопригодном плацдарме, не проведя необходимую рекогносцировку. Некоторым частям, особенно по правому, ближайшему к Ле-Като флангу, пришлось оборонять позиции, оказавшиеся как на ладони у наступающих сверху немцев, которые могли подготовиться к атаке в «мертвой зоне». Позже критики утверждали, что британцам куда выгоднее было бы закрепиться на хребте повыше, в километре к югу. Смит-Дорриен пожал бы на это плечами: «Не до жиру».

Местные жители вышли помогать британцам окапываться. Ближайший к Ле-Като полк, Йоркширский, засел в неглубоких стрелковых ячейках, выкопанных Королевскими саперами, слева от Суффолкского полка. Норфолкцы пилили одиноко торчащее дерево у своей позиции – хороший ориентир для вражеской артиллерии. Отделения связи раскатывали по намеченному полю битвы на своих повозках с катушками, разматывая телефонные кабели, которых отчаянно не хватало – слишком много было израсходовано и потеряно при Монсе. Важнейшими средствами связи на всем протяжении августовской кампании оставались надежные гражданские и железнодорожные французские телефонные сети. Как отмечал позже официальный историк, «в начале кампании у нас была государственная телефонная сеть, в которой благодаря удачному стечению обстоятельств линий связи имелось куда больше, чем удалось проложить связистам в течении войны» {499}. Тем не менее иногда в августе приходилось передавать сообщения светом или семафорными флажками. Самым надежным методом связи оставалась испытанная тысячелетиями передача с гонцами – пешими или конными. При Ле-Като курьеры, галопирующие от части к части и доставляющие приказы с ежеминутным риском для жизни, были неотъемлемым элементом боя.