Вадим Гринёв - Абвер

– Получается, что он не захотел взять этот смертный грех на душу и пошел на сотрудничество с нашей контрразведкой. Как произошел Ваш первый контакт с Нойманом?

– Это произошло в конце сентября 1941 года. Майор, с которым я изучал структуру Абвера, сказал, что я буду присутствовать на допросе настоящего офицера Абвера. Мне будет предоставлена возможность задавать вопросы абверовцу, но надо будет щадить его самолюбие. Дело было так. Я вошел, Нойман посмотрел на меня с безразличием. Подполковник, который его допрашивал, говорит ему через переводчика, что это мой заместитель, теперь он будет задавать вопросы. «Похожи Вы на него или нет?» – Молчит. Но посмотрел. Сколько ему не задавал вопросов подполковник – он молчал. Видно, до этого подполковник специально унижал его достоинство. Подполковник еще задал ему несколько вопросов и ушел. Я Ноймана спросил: «Где Вы родились?» Он ответил. «Мать есть?– Да. Отец? – Погиб в 1918 году на Украине под Киевом. Дети есть? – Да, сын». Он спросил меня: «Где сейчас проходит линия фронта?». Я ответил: «В основном на рубеже Днепра», хотя уже был взят Киев и германские войска перешли Днепр. Он сказал, что не сомневается в победе немецкой армии и утверждал, что немцы вот-вот возьмут Москву. Я ответил ему: «Поживем – увидим». Мы часа полтора проговорили о Берлине, о Москве и других городах. Он скупо отвечал, а я присматривался к нему. Потом вдруг он взорвался: «Да! Рогатые русские уничтожат меня!» Он был уверен, что все русские с рогами. Я улыбнулся и ответил: «Вы слышали, как подполковник сказал, что я похож на Вас – значит и у Вас рога!» Смотрел, смотрел на мою голову, потом удивленно спрашивает: «А все русские такие, как Вы?» Все, говорю. Молчал, молчал, потом вдруг говорит: «Вы не похожи на русского, скорее вы немец». Я тогда ему говорю, что я и не немец и не русский, а украинец. Он говорит, что для него внешне одинаковы и русские и украинцы и продолжает настаивать, что я немец. Мне пришлось спеть ему начало украинской песни «Карие очи, очи дивочи…».

– Как он среагировал на эту песню, она ему понравилась?

– Он сказал, что слышал эту песню на каком-то концерте в Берлине.

– Это, наверное, хор имени Пятницкого гастролировал?

– Не знаю, чей хор ее пел, но мне пришлось петь эту песню Судоплатову. Меня привезли на Лубянку зимой, и сразу в кабинет к начальству. Судоплатов интересуется, как у меня складываются отношения с Нойманом. Я говорю, что нормально. Он спрашивает, смогу ли я воспроизвести его манеру разговора. Я что-то «пролаял» ему по немецки, а потом рассказал, как мне пришлось убеждать Ноймана, что я не немец. Судоплатов долго смеялся, а потом попросил спеть эту песню. Я сначала стеснялся, ведь начинается песня с высоких нот, это как бы признание в любви. Ничего, запел, взял верную ноту, и Судоплатов стал подпевать мне, ведь он родом из Мелитополя. Это недалеко от моего Запорожья. Он похвалил мои достижения в изучении Ноймана и мой музыкальный слух, но так и не сказал, куда меня готовят. На мои вопросы, он отвечал – «Все в свое время узнаете!».

– Наверное, в той военной ситуации на фронте под Москвой, и сам Судоплатов не мог себе представить, чем закончится сражение.

– Да, я скажу Вам, немцы так бомбили Москву, что иногда и Нойман вздрагивал. Я пытаюсь его успокоить и говорю, что хотя его забрали в плен, пусть он не думает, что его расстреляют, даже если немецкие самолеты усилят налеты на Москву. Я убеждал Ноймана, что, если он захочет, его могут отправить за Урал, куда немецкие бомбы не долетают, а после войны он вернется в Германию. «Ваши жена и сын будут рады видеть Вас живым и невредимым. Вы скоро сможете быть дома!», – убеждал я его.

– И удалось убедить?

– Воспоминания о семье и доме растопили его стойкость. Постепенно он раскрылся и начал общаться. Я убедил Ноймана, что его военные операции и преступления меня не интересуют.

– Скажите, Вы спрашивали его, что он думает о своем пленении?

– Да, конечно. Он рассказал: «Мы приехали ночью на окраину села. Только мы расположились в каком-то старинном дворце, и вдруг часовые

стреляют. Я выскочил из дома, а машина с советскими солдатами уже во дворе, и мне на немецком говорят, что мы окружены и вся команда взята в плен. Как же так случилось?!» – сокрушался он. А я ему: «Наши берут ваших, а ваши наших. На войне, как на войне». Но я и словом не обмолвился, что готовлюсь на его место, ведь это его разозлит. Постепенно он разговорился. Следователь – подполковник имел знаки отличия, а я был в гимнастерке, без каких-либо офицерских знаков. Это специально, для доверия. Потом он заметил: «Кажется, русские тоже могут воевать». Он все недоумевал: «Русские были впереди, а оказались сзади?». Я потакал его мыслям и никаких «трудных» вопросов не задавал. Нужно было психологически закрепить доверие. Ведь мне предстояло перевоплотиться в него.

– В книге Теодора Гладкова о Кузнецове, я прочитал, как он талантливо, как настоящий актер перевоплощался в немецкого офицера. Люди, которые видели его в немецкой форме, вспоминали, как на его лице «появлялось напыщенное презрение», как он смотрел «уничтожающим» взглядом, и как от него «веяло холодом». Вам тоже приходилось изображать «напыщенное презрение»?

– Вы должны понимать, что каждый разведчик, наш или не наш, должен уметь перевоплощаться. Играть кого-то, чей образ ему подходил больше всего по внешним данным. У меня была несколько иная задача. Или, как говорят режиссеры – «сверхзадача». Мне предстояло среди немецких офицеров играть конкретного человека. Играть так, чтобы не обнаружили подделку. В этом была сложность. На первых порах я боялся разоблачения. Мы не успели влиться в немецкую армию, как меня задержал их лейтенант на контрольном пункте, потому что у его начальника, – капитана, родственник носил такую же фамилию. А, если бы я действительно оказался родственником капитана? Или знакомым?

– Слава Богу, что это не произошло, а ты бы мы сейчас не беседовали с Вами. Рассказывайте, пожалуйста, дальше.

– Мы разговаривали с утра до обеда и после обеда – целый день. Я много расспрашивал его о Берлине. У меня была карта и я, согласно конкретному заданию, должен был хорошо изучить город. Это отвлекало его. Он думал, что я готовлюсь для заброски в Берлин и не допускал мысли, что я возглавлю его команду. Поэтому, надеясь, что меня сразу схватят, он охотно отвечал на вопросы, возможно, и вводя «простака» в заблуждение. Нойман показал мне даже свою улицу и примерное расположение дома. Но родом он был из Потсдама, где жила его мать. А в Берлин он переехал после Первой мировой войны, когда правительство дало квартиру для семьи его погибшего отца.

– В каком чине был его отец?