Виктор Баранец - Честь мундира. Записки полковника

– Муж сестры, Иосиф, выписал архитектора из Италии, – сухо и даже как-то раздраженно ответил Юрий, – на дармовые деньги и не такое можно построить.

И он стал рассказывать мне, как вместе с Иосифом когда-то ходил по грибы:

– Иосиф в то время еще учился в институте и сватался к Варваре. И вот когда мы вышли на окраину леса, – говорил он, – то увидели богатющий коттеджный поселок. Вот тогда Иосиф сказал мне: «Разграбили Россию, суки. На украденные у народа деньги дворцов понастроили. Ничего-ничего, когда-то я приду сюда с автоматом». А когда Иосиф соорудил вот этот ханский дворец, – я спросил его, – что ты будешь делать, если кто-то придет сюда с автоматом? И знаете, что он ответил? Он ответил: «Убивать буду!». Вот такая метаморфоза с человеком случилась… А когда-то джинсами фарцевал, десятку до получки занимал у меня. Но сейчас, видимо, опасается, что из-за всего этого богатства могут за задницу крепко взять…

После этих слов Юрий оглянулся по сторонам и перешел на шепот:

– Вы про Кузнецова, министра финансов Подмосковья, слышали? Ну, тот, который стырил 10 миллиардов и удрал с женой в Лондон. Так вот, Иосиф Шепелевич был у него в подельниках! А когда почувствовал, что дело пахнет керосином, стал собираться за бугор, и целый месяц уговаривал отца моего дачу на себя переписать. Причем, таких дач у него аж две! Вторая в Барвихе. Батя и слышать про это не хотел! Упирался изо всех сил. Тогда Иосиф Варвару в прорыв бросил. Она перед отцом только на колени не становилась! И Петрович перед любимой дочкой не устоял, – через месяц сдался. Теперь примет на грудь и втихаря жалуется мне: «Я на этой даче как вор живу!». Только между нами: он до сих пор жене про эту сделку не сказал – бережет ее сердце. Но и это еще не все… Сестра моя уже на второй день после того, как были переоформлены документы, попросила отца завещать дачу ей… Я Варвару теперь видеть не могу! Тьфу!

После этого рассказа Юрия мне еще больше стало понятно, что в семействе Гартиных существуют серьезные распри. И потому старался даже намеком не встревать в них.

Обо всем этом я вспоминал и в тот вечер в арктической гостинице, и утром. И мучаясь догадками о причине самоубийства Гартина, снова и снова звонил друзьям в Москву. Но никто из них так и не развеял туман.

А пурга лютовала на Новой Земле уже второй день. И лишь к вечеру немного ослабла. Но летной погоды в штабе базы по-прежнему не обещали. Возвращаясь из столовой в гостиницу, я вдруг разглядел в снежной темноте, чуть в стороне от дороги, мутную каплю электрического света. И вспомнил, что там должна быть небольшая деревянная церковь. Я направился к ней, взобрался по скрипучим заснеженным ступеням к входу и открыл дверь. В полумраке, пахнущем горящим воском и ладаном, я заметил священника с подсвечником. Он повернул голову в мою сторону. Я легким поклоном подал ему знак приветствия. Он ответил тем же и пошел мне навстречу. Я сказал ему, что у меня есть вопрос, на который я не знаю ответа, – почему священники не хотят отпевать самоубийц?

Подсвечник в руке священника дрогнул. Он переложил его с правой руки в левую, перекрестился и настороженно спросил меня:

– Почему вы спрашиваете меня об этом? У вас есть такие грешные намерения?

– Нет-нет, тут иная причина, – ответил я, – у меня друг в Москве покончил жизнь самоубийством. А священники отказались его отпевать. Я хочу понять – почему? Простите меня за столь невежественный вопрос.

Священник пристально смотрел мне в глаза, поглаживая длинную и белую, как арктический снег, бороду. Он пригласил меня в комнату, завешанную большими и маленькими иконами, поставил подсвечник на стол, опустился в скрипучее кресло и рукой показал мне, чтобы и я присел на лавку рядом.

И все так же пристально всматриваясь в мои глаза, он стал неспешно и негромко говорить:

– В православной традиции, сын мой, жизнь является высшей человеческой ценностью, Божьим даром. Наложить на себя руки – все равно, что швырнуть Богу в лицо ненужный подарок. Грех самоубийства Русская православная церковь приравнивает к греху убийства. Разница лишь в том, что убийца лишает жизни другого человека, а самоубийца посягает на собственное существование. При этом суицид является более тяжким грехом, поскольку раскаяться в убийстве еще возможно при жизни, и у человека есть надежда на спасение души. В случае же с самоубийством новопреставленный уходит в мир иной с тяжестью неисповеданного и непрощенного греха. Казалось бы, в этот период усопшему как никогда нужна посмертная молитвенная помощь. Но ни один священник не согласится отслужить панихиду по великому грешнику. Почему нельзя отпевать самоубийцу? Да потому что как ни молись, Царствия Божьего он уже не унаследует. Этот человек сам себя лишил последней возможности спасения. И он намеренно отказался от собственного благополучия, осквернил своим поступком собственную душу и буквально плюнул в лицо Господу, то какой смысл совершать над ним столь священный чин?..

Поблагодарив священника за это разъяснение, я уходил из гарнизонной церкви еще больше опечаленный самоубийством друга. Догадки о причинах этого его страшного поступка продолжали упорно роиться в моей голове, но ни одна из них не открывала мне загадочной правды.

А пурга не прекратилась и на третий день. Где-то в далекой Москве хоронили Гартина. Посреди стола в гостиничном номере все так же стоял белый пластмассовый стакан с водкой и с тем же черным куском хлеба сверху. Я открыл холодильник и взял початую бутылку водки, которую вчера мы не допили со штурманом. Мне хотелось устроить поминки Гартина. Я щедро налил себе водки в желтоватый граненый стакан, сказал «Прощай, Петрович, земля тебе пухом» и выпил залпом. И закусил печалью. А затем долго сидел в полумрачной курилке гостиницы и многое, многое вспоминал…

Петра Петровича Гартина я знал давно, – еще с тех пор, когда в середине 80-х мы вместе служили в Группе советских войск в Германии. Я был тогда подполковником, – инспектором политуправления Группы, а он – майором, замполитом артиллерийского полка, стоявшего в Потсдаме. Он был на два года старше меня и на год раньше окончил высшее военное политучилище, но присвоение очередного звания ему почему-то затягивали. Капитаном он стал с задержкой на полгода, а майором перехаживал аж восемь месяцев. И звание подполковника ему уже на моих глазах притормозили.

Я по роду обязанностей «курировал» политработников дивизии, в которой служил Гартин. И прежде, чем познакомиться с майором, поинтересовался у кадровиков, – почему его «держат в черном теле»? Он что – пьяница, бездельник, бабник, бездарь или же замечен в контактах с иностранной разведкой? Мне ответили: