Николай Лузан - Между молотом и наковальней

Стремительные воды Гумисты гневными бурунами вскипели у ног лошадей эскадрона есаула Найденова. Изрубив отряд Арсола Авидзбы, казаки в боевом запале бросились безоглядно преследовать горцев, отходивших за реку. Те, отстреливаясь, уносили с собой тела Арсола и еще троих воинов, которые его родному брату Гедлачу с уцелевшими воинами удалось отбить в последней отчаянной атаке.

Сотник Хоперсков с десятком казаков первым прискакал к броду и начал переправу, но лошади оседали на задние ноги и испуганно храпели перед ревущим потоком. Он дико гикнул и, пришпорив жеребца, направил к темневшему среди бурунов порогу. Вслед за ним ринулись в стремнину и остальные, но выбраться на противоположный берег им не удалось.

Плотный ружейный огонь горцев заставил остановиться казаков. Злым осиным роем над головами загудели пули. Справа от Хоперскова вскрикнул урядник Астахов и, бросив поводья, схватился за холку, но не удержался и пополз вниз. Лошадь, не чувствуя твердой руки раненого хозяина, рванулась к спасительному порогу, но задние ноги заскользили на отдраенных течением, словно зеркало, камнях и через мгновение, подняв фонтан брызг, она и всадник рухнули в злобно загудевший поток. Их головы промелькнули в водовороте и исчезли в воронке под скалой. Новый залп опрокинул в воду еще двоих казаков. На этот раз зацепило и самого сотника. В глазах Хоперскова потемнело от боли, нестерпимым огнем растекшейся по левому бедру. Горцы усилили стрельбу, в ответ по ним начала палить подоспевшая русская пехота. Под прикрытием ее огня казаки, потеряв еще двоих убитыми, начали отход к берегу.

Больше охотников преследовать отряд убыхов и абхазов не нашлось. Лишь есаул Найденов порывался отомстить «басурманам» за загубленных хлопцев, но полковник Коньяр решительно остановил эту отчаянную попытку, которая могла обернуться еще большими потерями. Опытный командир, он понимал, что сегодня его войска сделали больше своих сил. Противник оказался не настолько ослаблен, как это казалось в конце боя, и потому преследовать его в горах, тем более в ночь, было делом не только крайне опасным, но безнадежным. Этот жестокий урок Коньяр, тогда еще подпоручик, усвоил раз и навсегда двадцать лет назад — во время войны в Дагестане. Там он познал на собственной шкуре, что на Кавказе воюют не числом, а умением, и решительно приказал:

— Прекратить атаку!

Горнисты затрубили отбой.

По цепям атакующих прокатилось:

— Прекратить атаку!

Вслед за ней изнуренные непрерывными трехдневными боями офицеры и солдаты услышали долгожданный приказ:

— Привал! Разбить лагерь!

Горестно вздохнув, полковник Коньяр распорядился:

— Оказать помощь раненым! Захоронить погибших!

Похоронная команда, санитары и лекари разошлись по полю боя, чтобы собрать скорбные плоды войны. В лагере тем временем быстро налаживалась походная жизнь. У излучины реки квартирьеры и обозные команды принялись ставить палатки, разжигать костры и готовить в котлах неприхотливую пищу. Но едкий запах гари, исходивший от развалин догорающего селения, а еще больше удушающий смрад разложившихся от нестерпимого жара человеческих тел и трупов животных вынудили перенести лагерь выше, на поляну, где когда-то был выгон для овец.

Прошло несколько часов, и привычные к походной жизни пехотинцы артиллеристы и казаки закончили его оборудование. К этому времени повара приготовили пищу, и шеренги бойцов выстроились у полевых кухонь. Рассевшись у костров, они молча поедали запоздалый ужин. Горечь понесенных утрат не могли смягчить ни обилие мяса, ни пузатые бутыли со спиртом, из которых щедрой рукой разливали по оловянным кружкам расторопные интенданты. В тот вечер в лагере не было слышно ни песен, ни смеха. Помянув погибших и выпив за здоровье раненых, офицеры, солдаты и казаки разошлись по палаткам.

Полковник Коньяр, перекусив у походного котла, вместе с начальником штаба майором Вронским проверил ближние посты и возвратился к себе в палатку. В ней, за пологом, ординарец Спиридон подготовил дубовую бочку с горячей водой. Коньяр стащил с себя пропыленный, отдающий кислятиной мундир и с головой окунулся в пахнущую луговыми травами воду. Вместе с грязью, сошедшей с измочаленного тела, ушла и горечь от потерь — это извечное проклятие командира.

В соседней палатке, где располагались офицеры штаба, какое-то время раздавался монотонный гул голосов и лязг оружия, но вскоре и там наступила тишина. Лагерь забылся в крепком сне, и лишь в двух местах еще продолжали копошиться людские тени. У дальнего, вынесенного за пределы лагеря и наспех огороженного плетнем из орешника навеса десяток мрачных и неразговорчивых бойцов в свете факелов долбили кирками неподатливую каменистую землю, роя братскую могилу. В сотне метров от них, у горного разлома, под охраной караула другая похоронная команда засыпала камнями трупы горцев.

В центре лагеря тоже все еще напоминало о недавно закончившемся бое. В свете чадящих фитилей хирурги, забрызганные с головы до ног гноем и кровью, кромсали изболевшуюся от страданий человеческую плоть. Пронзительные крики и мучительные стоны, мольба и плач раненых разносились далеко за пределы лагеря, но на них мало обращали внимания те, кому сегодня повезло больше. Офицеры и солдаты, дворяне и крестьяне, не один год варившиеся в безжалостном котле Кавказской войны, давно сжились со смертью и воспринимали ее как неизбежное зло. Они знали, что за их жизни, здесь в горах, где стрелял каждый камень, а за поворотом тропы подстерегала засада, не могли поручиться ни полковник Коньяр, ни Кавказский наместник, ни сам Господь, и потому были рады одному тому, что остались живы.

Густая ночная мгла опустилась в долину, лагерь ненадолго забылся в коротком сне, и только часовые продолжали нести службу на постах и в дальних секретах перед перекатом реки и на горных тропах. Их напряженный слух ловил каждый подозрительный звук, каждый шорох. Но сумрачные горы и леса, уставшие от орудийного грохота и вида смерти, витавшего над лагерем, хранили скорбное молчание.

Луна выплыла из-за снежной шапки на вершине горы Химс, тусклым светом осветила узкую, местами разрушенную сходами лавин и камнепадами единственную дорогу. По ее туго закрученному серпантину медленно, напоминая огромную черную гусеницу, двигались колонна беженцев из селения Гума и остатки смешанного отряда убыхов и абхазов. Они отходили к высокогорному селению Псху — последнему оплоту сопротивления горцев в Западной Абхазии.

Скрип колес телег, плач детей и стоны раненых задолго до появления у передовых постов перед селением предупредили часовых о приближении страшной беды. Она подняла на ноги всех от мала до велика и объединила в безутешном горе. Женщины делились последним, а мужчины готовы были стоять насмерть, но не дать врагу захватить Псху. То, что бой был неизбежен, подтвердили и разведчики, вернувшиеся утром с берегов Гумисты. Передовые отряды полковника Коньяра пока еще не перешли реку, но приготовления, что шли в лагере полным ходом, не оставляли сомнения в предстоящем наступлении.