Николай Лузан - Между молотом и наковальней

— Вы извините, ребята, мне пора.

— Я провожу, — подхватился Ибрагим.

— Не надо! Лучше присмотри за Гумом, — отказался Окан, кивнул на прощание и вышел из комнаты.

— Окан, прости! — крикнул вдогонку Гум, и его голова упала на грудь.

— Пожалуй, и я пойду, — стал собираться Кавказ.

— Может, перекусишь, — снова предложил Ибрагим.

— Нет, спасибо. Меня ждут в штабе.

— Кавказ, прости, если можешь? — снова ожил Гум.

— За что?! Ты свой долг исполнил. Главное — здоровье, — грустно произнес он и на прощание попросил: — Будешь в Стамбуле, передай нашим привет.

— Я не трус! Я вернусь, Кавказ! Обязательно вернусь! — продолжал твердить Гум и стыдился поднять голову.

С уходом Кавказа в комнате стало и вовсе тоскливо и неуютно. Ибрагим чувствовал себя не в своей тарелке и не знал, с чего начать разговор. За него это сделал Гум. Он поднялся со стула, на нетвердых ногах прошел в угол, поднял сумку и, обернувшись, еле слышно сказал:

— Пора и мне.

— Может, заночуешь, — скорее из вежливости предложил Ибрагим.

— Нет, надо ехать.

— Своим ходом?

— На попутных доберусь.

— Подожди, я что-нибудь придумаю.

— Оставь, Ибо, у тебя и так дел по горло.

— Жди, я сейчас! — решительно заявил он и отправился в комендатуру — искать свободную машину.

Ему повезло — заместитель начальника охраны Владислава Ардзинбы подполковник Владимир Жулев, среди своего брата просто Емельяныч, встретился по дороге. Немногословный в разговорах и конкретный в делах (десяток лет службы — и не где-нибудь, а в КГБ — говорил сам за себя), он с полуслова понял молодого телохранителя и разрешил не только взять УАЗ, а и проводить друга до границы. Этот жест со стороны Емельяныча поднял Гуму настроение. Он был не прочь сходить в столовую, но время поджимало — в девять граница на Псоу закрывалась, и они не мешкая тронулись в дорогу. Сорок пять минут пролетели, как миг, и растворились в сумбурном разговоре. В нем переплелись детские воспоминания, время учебы в лицее и университете. Не сговариваясь, оба избегали затрагивать тему войны, она и без того на каждом шагу напоминала о себе.

Последняя ее отметина — изрешеченная осколками будка ГАИ — осталась позади, и дорогу перегородила черно-белая зебра пограничного шлагбаума. Там, за ним, начиналась иная жизнь, в которой не было ни бомбежек, ни артобстрелов, ни крови, ни человеческих страданий. От нее их отделял десяток метров невзрачного моста, нависшего над обмелевшей рекой. По нему полтора месяца назад они, не чуя под собой ног от радости и счастья, пронеслись на одном дыхании, чтобы наконец прикоснуться к земле, о которой мечтали их отцы и деды. Теперь им казалось, что с того дня прошла целая вечность. Война жестоко и безжалостно, не спрашивая разрешения, кроила их жизнь на свой лад. И сегодня она снова вмешалась в судьбу старых друзей, чтобы развести по разные стороны моста, ставшего для одних дорогой в бессмертие, а для других — тернистым путем к будущей победе.

Проходила минута за минутой, а они все не решались сказать последнего слова, каждый раз оно камнем застревало в горле. Пограничник бросал на них нетерпеливые взгляды — приближалось время закрытия границы, понимал, что творилось в душах друзей, и ждал до последнего. Гум ответил ему благодарным взглядом и, подавшись к Ибрагиму, порывисто обнял и торопливо произнес:

— Я вернусь, Ибо! Я вернусь! Ты веришь?

— Да, да! Все будет хорошо! — сбивчиво отвечал Ибрагим, и в этот миг ему казалось, что вместе с Гумом уходило нечто большее, чем просто память о прошлом.

— Ребята, время! — поторопил пограничник.

— Еще минуту, — попросил Ибрагим и, сунув в руки Гума конверт, пояснил: — Передай моим.

— Конечно, Ибо! — заверил он и шагнул к пограничному переходу.

Сержант поднял шлагбаум, бегло просмотрел паспорт и освободил проход. Гум ступил на мост и тяжело, будто на его ногах висели пудовые гири, двинулся к русскому берегу. Пограничник опустил шлагбаум, и он, словно бритва, безжалостно отрезал Ибрагима от той мирной жизни, что веселыми огоньками плескалась за рекой, и от самого Гума. Зеленая рубаха друга уже растворилась в вечернем полумраке, а он все не мог двинуться с места.

— Отвоевался парень, — с сочувствием произнес пограничник.

— Он еще вернется, — тихо обронил Ибрагим и направился УАЗу.

Рука, будто чужая, повернула ключ зажигания, двигатель сердито заурчал, и, выпустив клуб сизого дыма, машина скатилась со стоянки на дорогу. Объехав ежи из колючей проволоки, Ибрагим прибавил скорость, надеясь до наступления ночи возвратиться в Гудауту. Приближался комендантский час, шоссе на глазах пустело, и он за двадцать минут добрался до Гагры. Город встретил хрупкой тишиной и редкими патрулями, лишь в центре, у бывшего санатория «Семнадцатого партсъезда» и горотдела милиции, теплилась жизнь. На посту перед эстакадой у него проверили документы, теперь до поворота на Пицунду можно было выжимать все, что можно. Но, не проехав и километра, двигатель зачихал и затем безнадежно заглох.

Ибрагим чертыхнулся, вышел из машины и поднял капот. На этот раз барахлило не зажигание, все было гораздо хуже — похоже, вышел из строя бензонасос. Ибо с тоской оглянулся по сторонам. Пустыми глазницами выбитых окон на него смотрели брошенные дома. В одном из дворов послышался шум и за забором мелькнул седой ежик волос. Ибрагим шагнул к воротам и постучал. Хозяин обернулся, настороженным взглядом стрельнул из-под кустистых бровей и, помедлив, вышел на улицу. Старательно подбирая слова, Ибрагим пытался объясниться, тот догадался, в чем дело, заглянул под капот и заключил:

— Бензонасос полетел.

— Ес, — подтвердил Ибрагим и, мешая русский с английским, зачастил: — Ай эм… фаст… бистро. Гудаута… Бодигард Владислав Григорьевич.

— Боди? И что?! А я Павел Николаевич, только давай не дави, парень.

— Ес-ес! Бодигард! — И Ибрагим энергично закивал головой.

— Ладно, чего с тебя возьмешь, — добродушно произнес Павел Николаевич и спросил: — Звать-то как? Ну нэйм?

— Ибо! — оживился Ибрагим.

— Ибо так Ибо. Давай налегай! — И Павел Николаевич первым навалился на задний борт УАЗа.

Поднатужившись, они вкатили машину во двор. Павел Николаевич прошел в гараж, вернулся с инструментом и уже вместе они занялись ремонтом. Подгоняемый временем, Ибрагим мало обращал внимания на то, что происходило вокруг, пока не почувствовал на себе чей-то любопытный взгляд и не поднял голову.

С летней террасы на него смотрела высокая, большеглазая, с тонкими чертами лица девушка лет семнадцати.

— Дочь моя, Лика, — перехватив его взгляд, сказал Павел Николаевич.

— Бютифул! — обронил Ибрагим.

— Что? Что ты сказал?!