Николай Лузан - Лубянка. Подвиги и трагедии

Массовые операции по разгрому и выкорчевыванию вражеских элементов, проведенные органами НКВД в 1937–1938 годах при упрощенном ведении следствия и суда, не могли не привести к ряду крупнейших недостатков и извращений в работе органов НКВД и Прокуратуры. Больше того, враги народа и шпионы иностранных разведок, пробравшиеся в органы НКВД, как в центре, так и на местах продолжали вести свою подрывную работу, старались всячески запутать следствие и агентурные дела, сознательно извращали советские законы, проводили массовые и необоснованные аресты, в то же самое время спасая от разгрома своих сообщников, и в особенности засевших в органах НКВД».

В постановлении не была упомянута фамилия Ежова, но посвященным было и так ясно, что тот обречен: 25 ноября 1938 года его переместили на второразрядный пост наркома водного транспорта СССР. Опытный кукловод Сталин, прежде чем отдать свою жертву под топор палача, на время ее «подвешивал». 10 апреля 1939 года Ежова арестовали. Вслед за этим началась очередная зачистка органов от ставших уже ненужными и опасными исполнителей воли вождя. В камеры внутренней тюрьмы один за другим последовали другие руководители НКВД: М. Фриновский, И. Леплевский, Н. Николаев‑Журид, Н. Федоров и И. Шапиро. К середине 1939 года были сняты со своих должностей почти все наркомы внутренних дел союзных и автономных республик, большинство начальников УНКВД краев и областей.

Так сами разоблачители «врагов народа» пополнили собой их списки. Специальные комиссии из ЦК ВКП (б) и сотрудников наркомата, назначенные Берией, занялись пересмотром тех дел, что они вели. По результатам проверки часть жертв была реабилитирована, а те, кто уцелел после следственного конвейера, вышли на свободу из тюрем и лагерей. Персональное дело на Павла Анатольевича притормозили. Теперь все зависело от того, куда качнется чаша весов в руках нового наркома Берии Тому, похоже, пока было не до него, так как приходилось разгребать завалы врага народа Ежова. Затихли и злопыхатели Судоплатова. Молчал и «большой партком» — НКВД СССР, где в течение восьми месяцев пылились материалы персонального дела.

Наконец, 14 июля 1939 года состоялось заседание бюро парткома НКВД СССР. Началось оно с заслушивания Павла Анатольевича по существу обвинений, предъявленных ему на заседании 5‑го парткома. Вот что он сказал:

«В части отношений с разоблаченным врагом народа СОБОЛЬ и ее мужем. Мы с ней дружили, в особенности после того, как моя жена с ней познакомилась в доме отдыха, с ее мужем я не дружил. О ее преступной деятельности я ничего не знал.

Вопрос о ГОРОЖАНИНЕ: вся эта история тянется долгое время. Надо сказать, что когда я приехал в прошлом году из командировки, меня везде поздравляли с успешным выполнением задания партии и правительства, а вот в ноябре меня исключают из партии. По существу личных отношений с ГОРОЖАНИНЫМ: у меня не было сведений о том, что он подписывал «платформу 83». Я не знал, и это даже меня поразило, ибо я его знал как ответственного работника. На Украине он руководил операциями по троцкистам, и для меня было непонятно, как он может вдруг сам оказаться троцкистом, поэтому я выступал на партсобрании и говорил, что это дело нужно расследовать. Когда мне разъясняли все это дело, я согласился с этим и на партсобрании голосовал за его исключение.

О БЫСТРОЛЕТОВЕ: сначала мне говорили, что я никакого участия не принимал в розыске и аресте БЫСТРОЛЕТОВА, несмотря на то, что имеются на него мои докладные записки и рапорта. Могло случиться так, что я в это время писал о БЫСТРОЛЕТОВЕ спецсообщение, а мог работать, так как мы знаем людей по кличкам. Я неоднократно ставил вопрос об аресте БЫСТРОЛЕТОВА перед ШПИГЕЛЬГЛАЗОМ. По тем данным, которыми я располагаю, ПАССОВ пришел к нам в отдел в апреле, а он был уволен в январе. Следователь ПАССОВ не мог знать этого человека. Между тем, я все время твердил, что этот человек не арестован.

Как‑то я зашел к ШПИГЕЛЬГЛАЗУ, смотрю: он бегает по комнате взад‑вперед и кричит: «Я — японский шпион, я — японский шпион». И тут же мне сказал, что ему передали ключи от сейфа и в нем обнаружили материалы, в которых он изобличается как японский шпион. В это время следствие шло полным ходом, и если бы я подал заявление, оно бы ничем не помогло, поэтому ничего и не писал. ШПИГЕЛЬГЛАЗ тут же вызвал одного из начальников отделения и дал ему распоряжение, чтобы он принес ему дело, в котором имеются материалы о его борьбе с японской разведкой на ДВК.

Я считаю, что все эти обвинения, которые мне приписывают, я их не заслуживаю, единственно то, что я действительно дружил с СОБОЛЬ…»

Теперь слово оставалось за членами «большого парткома», но оно, вероятно, уже было задано «сверху». На этот раз Павлу Анатольевичу не пришлось выслушивать вздорных обвинений. Заслушивание покатилось не по обвинительной колее. И здесь лучше снова обратиться к беспристрастным строчкам протокола.

«Вопрос СУДОПЛАТОВУ:

— Вот вы говорите, что дело ГОРОЖАНИНА вас ошарашило, в каком году это было?

— Это было в 1936 году.

— Когда вы разговаривали с ПАССОВЫМ о БЫСТРОЛЕТОВЕ, что он высказал?

— ПАССОВ мне сказал, что он арестован, и тогда я никаких мер не принимал. Но вдруг через несколько дней раздается звонок по телефону, и мне говорит свою фамилию БЫСТРОЛЕТОВ, что вот, мол, он работал у нас, у него сейчас нет военного билета, послужного списка и так далее и спрашивал, как это можно получить. Я ему сказал, чтобы он позвонил мне через пару дней.

Т. КРАВЦОВ: — У т. СУДОПЛАТОВА было много времени, чтобы подумать, в чем он виноват, а вот здесь, на бюро парткома НКВД, он снова заявляет, что все это неправильно. 4‑й параграф им был признан правильным, а здесь отрицает. На партсобрании признали его ошибки как политические, но не криминальные. Относительно ШПИГЕЛЬГЛАЗА: ШПИГЕЛЬГЛАЗ в присутствии СУДОПЛАТОВА вызвал к себе начальника отд. ЯРИКА и ему дал распоряжение, чтобы он подбирал материалы, реабилитирующие его как шпиона. СУДОПЛАТОВ не сообщил парторганизации об этом или наркому. У меня сейчас впечатление, что СУДОПЛАТОВ все отрицает, кроме связи с СОБОЛЬ. В 1937 году СУДОПЛАТОВ выступал на партсобрании с положительной характеристикой на ГОРОЖАНИНА в то время, когда этот вопрос был для всех ясен. Т. СУДОПЛАТОВ совершенно справедливо гордится своими заслугами, много он сделал для партии и правительства и поэтому ему и предъявляют обвинение не криминального порядка и политического…»

Видимо, здесь Павел Анатольевич перевел дыхание. Выступление Кравцова стал первым сигналом, что его положение небезнадежно. В последующих выступлениях также не было той агрессии, с которой он столкнулся при обсуждении его персонального дела 17 ноября 1938 года на партсобрании 5‑го отдела ГУГБ НКВД СССР. На это раз не звучало и нелепых обвинений, обсуждение носило больше поучительный характер.