Петра Куве - Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу

Вскоре после смерти Сталина, 27 марта, новое руководство объявило широкую амнистию для заключенных, под которую попали в том числе женщины с детьми и приговоренные к пяти годам и меньше. Ивинская, похудевшая и загоревшая дочерна после полевых работ, вернулась в Москву. Сначала Пастернак испытывал сомнения, стоит ли возобновлять отношения с ней. Зинаида Николаевна выхаживала его после инфаркта и спасла его; ему казалось, что он обязан ей жизнью. Однако он не мог сам сказать Ивинской, что между ними все кончено, и двигался ощупью, как дитя. Узнав о скором приезде Ивинской, он вызвал на встречу ее 15-летнюю дочь. Он попросил девочку передать матери, что, хотя он по-прежнему любит Ольгу, отношения между ними не могут продолжаться. Считая нелепой роль посланца, Ирина ничего не сказала матери. Для Ивинской, которой передали тот разговор лишь много лет спустя, открылись «вся непосредственность [260] Ивинская. В плену времени, 36. , наивная прелесть и вместе с тем несомненная жестокость его слов». Ее возлюбленный умел быть неловким и жестоким.

В 1953 году дачу в Переделкине утеплили и «превратили в дворец» [261] Борис Пастернак. Письмо Ольге Фрейденберг 12 июля 1954 // Boris Pasternak and Olga Freidenberg, Correspondence, 328. : провели газ, водопровод, устроили ванну и добавили еще три комнаты. Пастернак говорил, что стыдится величия своего огромного кабинета с паркетным полом. На стенах, выкрашенных в розовый цвет, висели рисунки его отца, в том числе несколько оригиналов иллюстраций к «Воскресению» Толстого. По предписанию врачей Пастернак начал жить на даче круглогодично. Здоровье требовало, чтобы он находился в спокойной обстановке. Несколько месяцев после возвращения Ивинской в Москву Пастернак не встречался с ней. Но в 1954 году их роман вспыхнул с новой силой. Летом Ивинская часто наведывалась в Переделкино, особенно когда Зинаида и Леонид уехали в отпуск в Ялту. Ивинская снова забеременела, но в августе, после тяжелой поездки в грузовике, ей стало плохо. Ребенок родился мертвым в карете скорой помощи по пути в больницу. В следующем, 1955 году Ивинская сняла часть дачи на Измалковском пруду, куда можно было попасть, перейдя по деревянному мосту из Переделкина. На застекленной веранде она поставила большую кровать [262] Ивинская. В плену времени, 52. и завесила стекла красными с синим ситцевыми занавесками, чтобы создать подобие уединения. Когда закончилось лето, Ивинская сняла отдельную комнату в соседнем доме, чтобы круглый год быть рядом с Пастернаком. Он регулярно переходил от жены, или, как он говорил, «большой дачи», к своей возлюбленной. Традиционно он обедал [263] Matthews, Stalin's Children, 157. и отдыхал у Ивинской, а к ужину возвращался домой. По утрам он писал.

Ивинская начала выступать в роли агента Пастернака; она устраивала его московские дела, поэтому ему редко приходилось выбираться в город. Эта роль порождала у знакомых вопросы. Многие сомневались в том, что Ивинской можно доверять. В 1949 году Лидия Чуковская разорвала дружбу с Ольгой из-за «ее распутства, безответственности [264] Отзывы Чуковской и Адольф-Надеждиной о том происшествии см.: Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2, 658–661; and Adol'f-Nadezhdina, письмо к Чуковской в Мансуровский, Lara Moego Romana, 266–268. , неспособности выполнять какую бы то ни было работу, жадности, которая порождает ложь». После освобождения Ивинской из лагеря Чуковская давала ей деньги, чтобы та покупала еду, одежду и книги и пересылала их общей знакомой Надежде Адольф-Надеждиной, которая еще оставалась в лагере. По словам Чуковской, Ивинская настаивала на том, что будет сама пересылать посылки — их принимали в подмосковном почтовом отделении, куда Лидии, из-за больного сердца, было тяжело ездить. Ни одна посылка так и не дошла до Надеждиной, и Чуковская обвинила Ивинскую в том, что та украла деньги и вещи, которые должны были поддержать их подругу.

Чуковская рассказала о предательстве Ивинской Ахматовой и другим, но Пастернака оставила в неведении, потому что не хотела его огорчать. «Подобное даже у блатных не в обычае» [265] Цит. по: Reeder, Anna Akhmatova, 357. , — сказала Ахматова. Впрочем, сама Надеждина, узнав, в чем обвиняют Ивинскую, вступилась за нее. По мнению Надеждиной, не было никаких доказательств того, что Ивинская присваивала деньги и вещи, которые должна была передать; есть другие правдоподобные объяснения, почему посылки до нее не доходили.

Позже Ивинская писала: «Мне больно думать, что даже Лидия Чуковская приняла клевету за чистую монету». Однако по совету Пастернака она предпочитала игнорировать «грязные инсинуации».

«Те, кто тебя знают, никогда не поверят, что ты способна на воровство, на убийство и тому подобное, — писала она. — Если ходит какая-то клевета, ничего не говори… И я просто сохраняла спокойствие». Тем не менее обвинение повлияло на отношение к Ивинской некоторых ближайших друзей Пастернака. А некоторые даже поверили, что Ивинская, которую и так считали хищницей и манипуляторшей, способна на любое предательство, в том числе на предательство самого Пастернака.

Существуют доказательства того, что она не всегда хранила ему верность. Варлам Шаламов, писатель, прошедший лагеря, и один из наиболее пылких поклонников Пастернака, в 1956 году написал Ивинской несколько страстных писем; судя по всему, он верил в то, что для них возможно совместное будущее. Шаламову, проведшему в лагерях 16 лет и освобожденному в 1953 году, запрещено было жить в Москве. Очевидно, он не знал об отношениях Ивинской с Пастернаком. Позже он называл тот эпизод своей жизни «болезненной нравственной травмой» [266] Есипов. Шаламов, 226–229. .

«Для госпожи Ивинской Пастернак был предметом самой циничной торговли, продажи, что, разумеется, Пастернаку было известно, — писал Шаламов Н. Я. Мандельштам. — Я не виню Ивинскую. Пастернак был ее ставкой [267] Варлам Шаламов. Письмо Надежде Мандельштам, сентябрь 1965 // http://shalamov.ru/library/24/36.html. , и она ставку использовала, как могла. В самых низких своих интересах».

Смерть Сталина привела к некоторому ослаблению идеологической смирительной рубашки, душившей художников, и породила надежды на некоторую свободу творчества. В 1955 году главный редактор «Нового мира» Александр Твардовский написал стихотворение «Немного надобно труда…», касавшееся печального состояния творчества [268] Frankel, Novy Mir: A Case Study, 22. :

В октябрьском номере «Знамени» напечатали статью Ильи Эренбурга «О работе писателя», в которой он объявлял, что «писатель — не машина [269] Там же, 30. , механически записывающая события». Он пишет, «чтобы сказать людям о своих личных чувствах, потому что он «заболел» своей книгой». Появились призывы к «искренности в литературе». Переговариваясь через забор с Чуковским, Пастернак объявил: «Начинается новая эпоха [270] Чуковский. Дневник. 20 октября 1953. : меня хотят печатать!» В начале 1954 года «Гамлета» в переводе Пастернака поставили в Театре Пушкина в Ленинграде. В апреле в «Знамени» вышло десять стихотворений, которые должны были появиться в конце «Доктора Живаго» — первое после войны издание стихов Пастернака. И хотя «религиозных» стихов в журнале, конечно, не напечатали, Пастернаку позволили написать вступление, в котором он описывал «Доктора Живаго»: «Предчувствуется, что роман [271] Yevgeni Pasternak, Boris Pasternak: The Tragic Years, 207. будет закончен к лету. Он охватывает период с 1903 по 1929 г., с эпилогом, относящимся к Великой Отечественной войне. Герой, Юрий Андреевич Живаго, врач, мыслитель, искатель истины с творческим и художественным складом ума, умирает в 1929 г. После его смерти остаются его блокноты и, среди других бумаг, написанных в юности, стихи в законченном виде, часть которых представлена здесь и которые, собранные вместе, образуют последнюю, заключительную главу романа».