Александр Горбачев - Песни в пустоту

Андрей Бухарин

В 90-е наша индустриальная сцена только формировалась. На поверхность все вырвалось к концу десятилетия, после смерти Брина Джонса из Muslimgauze , когда начались фестивали его памяти, сыгравшие объединительную роль. А в начале десятилетия самой важной фигурой в этом смысле был Алексей Тегин. Уникальный персонаж, сын знаменитого советского художника-соцреалиста, сам художник-гиперреалист, очень успешный на подпольном уровне. Живопись бросил и сосредоточился на музыке, а его самого часто писал Сергей Шерстюк, его друг, тоже подпольная знаменитость. Внешность Тегина была исключительной, кроме того, что-то у него было с носом, который был постоянно заклеен пластырем. Главным источником вдохновения для Тегина были Swans – к их музыке он относился как к канону и так ее и играл – диктаторски дрессировал своих музыкантов и расписывал песни Swans по нотам. Я часто бывал на его концертах, а как-то раз общий приятель привел к нему в гости – индустриальный бог сидел на полу и виртуозно играл на акустической гитаре фламенко. Невероятный персонаж. Тегин оказал колоссальное влияние на развитие индустриальной сцены – но в итоге остался чуть ли не самым невостребованным из всех. Позже он окончательно ударился в тибетский буддизм и стал исполнять ритуальную тибетскую музыку, используя, как полагается, инструменты, сделанные из человеческих костей. Сам я тоже в начале 90-х вел какую-то деятельность, сыгравшую определенную роль. Я тогда контактировал с Psychic TV и издавал газету про индустриальную культуру “ 23 Post” . На некоторые неокрепшие мозги она повлияла, как мне признавались потом.

Алексей Тегин

Дело в том, что в индастриал я не приходил, потому что не знал, что это индастриал. У меня все так начиналось – маленьким я играл The Rolling Stones , Джона Маклафлина там, еще чего-то такое. Особенно любил Джими Хендрикса. Ни о каком нойзе мне еще ничего не было известно. Но дело в том, что Джими Хендрикс – это вуду. У него на первом месте стоит не рок-н-ролл, где все эти нотки, а чистый звук как таковой. Его песенки, не им сыгранные, слушать невозможно. А когда он играет – он звук играет. И, когда я играл, я тоже понял, что главное не мелодия, а звук, его модификация. А звук – это power , который вот то есть, то нет. Как ветер. И после этого я стал понимать, что если ты берешь какие-то инструменты, которые могут поймать этот ветер, то давай бери их и играй. Потом я думаю: так, зачем эти звуки мы вкладываем в структуры рокабилли? Ну, квадрат, рок-н-ролл. Этого можно же и не делать. Дальше – больше. Через любовь к звуку как таковому я вдруг понял, что сама по себе музыка – это извлечение, то есть декларация, энергии различными способами. Почему это может быть интересно другим? Потому что энергия – это и есть некий код, странный набор каббалистических посланий, вибраций, которые отзываются в твоем спинном мозгу. Мы ведь люди спинного мозга, а не головы. Там вся суть. И это возбуждает те непонятные воспоминания о времени, когда мы были еще тем, кем мы должны быть, а не теми, кем мы стали. И если ты это слышишь, то это действительно настоящая музыка. А если этого нет – то это игра с чувствами или еще с чем-то. В какой-то момент я остался один. Абсолютно. Спал днем, ночью ходил по городу и занимался своими делами. То есть вне цивилизации находился. Окна у меня были черной бумагой занавешены – я вообще мир не воспринимал. Соответственно, ты погружаешься в свое собственное сознание, похожее на огромное болото нефтяное или на какую-то дикую жижу. И вот в этой темноте ты блуждаешь все время. Но в этой темноте, блужданиях, оказывается, есть что-то. Ты вылавливаешь это сам, и тебе хочется это как бы реализовать.

Герман Виноградов

Леша Тегин чем интересен – он как черный дрозд. Сам не сочиняет ничего, но все время пытается исполнить чужие произведения лучше, чем те, кто их сочинил. Или создает реконструкцию такую, которая была бы мощней. То есть если он тибетские мантры поет, то поет ниже монахов, у него все мощнее звучит. Если Swans – то громче и больше экспрессии. Если он рисует, играет… В общем, все он хочет то же самое, только берет образец, но делает его лучше. Такая вот, в принципе постмодернистско-китайская у него идея. У черного дрозда – у птицы – у него нет своей песни. Он все время имитирует всех. Он великий имитатор. Вот Леша тоже такой.

Алексей Тегин

“Африканец”, Сережа Бугаев, притащил кассету Swans , которую они ему подарили. Я ее послушал – о, какой у ребят подход классный. То есть звук в чистом виде идет и оттуда голос, который типа выныривает, что-то пытается и опять гаснет в этом шуме. Что там пел Джира? Мантры. Там есть текст – но он почти ничего не значит. Очень часто он начинает циклить одно слово как мантру с разными интонациями, что похоже на вуду, на заклинания… То есть это некая форма шаманизма. А шаманизм, как известно, работает с энергиями достаточно инфернальными и, в общем-то, этот мир воспринимает только как какую-то переводную картинку. Мне это очень нравится. И соответственно, звуки, которые из этого инфернального мира как бы ты достаешь… Это уже потом их назвали “индастриал”. Видимо, потому что на предприятиях подобные звуки слышны – там, работа станков, еще что-то. Разгрузки-погрузки, бетономешалки. То есть звук есть, человек его произвел. Но он не музыкальный. И это не природный шум.

Артемий Троицкий

До некоторой степени к индастриалу можно было отнести Курехина, но, конечно, только в отдельных его проявлениях: на некоторых представлениях “Поп-механики” случались эпизоды, музыкальные фрагменты такого рода. Если говорить уже о людях, которые осознанно этим занимались, то это, конечно, Леша Тегин – я даже сам с ним играл, причем довольно долго и, как правило, непубличным образом. И еще один наш индустриальщик, как я считаю, очень недооцененный, – это Герман Виноградов. Он не из музыкальной тусовки, он художник, который устраивал перформансы с огнем, водой, металлом и так далее. Поначалу они воспринимались скорее как визуальные, однако Герман их записывал, и потом, слушая это, я просто поражался, до чего же там интересные звуки.

Герман Виноградов

Я как архитектор проектировал здания и работал, когда еще был студентом, – и делал макеты не только из картона, но и из стали и металлов. А архитектурное мышление – оно тотальное. Оно и художественное, и техническое, и математическое, и объемно-пространственное, и так далее. А потом у меня появилась мастерская – “Детский сад”. И тут началось. Работа дворником открыла пространство свалок, и оттуда появились предметы. Потом в какой-то момент меня осенило, что, чтобы трубка зазвучала, нужно, чтобы она не была зажата. Грязную трубку я нашел на улице, пнул ее, она летит – поет. Я взял, постучал – но она не звучит, когда она в руке, когда держишь ее. А когда летит – поет. И это в принципе к индастриал-культуре это не имеет отношения. Это, наоборот, освобождение материала, перевод его в другую сферу. То есть из грубой материи он становится источником совершенно свободных вибраций. Рокеры по металлу тупо долбят, стоят и долбят по листу. Это предельная тупизна. Так что о существовании индастриала я понятия не имел. Это было свойство души, просто появилась возможность – и я стал это делать. Во мне это заложено просто. У меня в генах линия священников есть, линия математиков и линия металлургов. И философов. Вот оно все и свелось. Плюс склонность к ритуальному оформлению реальности вокруг себя. Тогда я чувствую себя комфортнее. Любое пространство, в котором я нахожусь, должно быть, грубо говоря, храмовым.