Елена Абызова - «Картинки с выставки» Мусоргского

Средняя часть, отмеченная просветлением ладовых красок и стремлением к мажорной сфере, воспринимается как порыв к счастью и свету, который, однако, вскоре сникает. Возвращается неумолимый ритм баса. Начинается последний раздел трехчастной формы. Образ словно постепенно отдаляется: мелодия начинает прерываться паузами, песнь будто «не долетает» до нас. Однообразный ритм аккомпанемента завораживает и убаюкивает... И неожиданно звучная и решительная реплика — как бы заключительное «adieux» — служит рамкой картины.

В «Старом замке» Мусоргский в масштабах фортепианной миниатюры убедительно воплощает выразительную, театрально-зримую сценку, создает глубокий образ, допускающий множество трактовок. Исполненный душевной глубины, он каждому слушателю дает возможность услышать свое, личное, глубоко пережитое.

От последнего звука «Старого замка» отталкивается связующая пьеса — «Прогулка». Она непринужденно переводит слушателя в сферу светлого параллельного мажора. «Прогулка» здесь сокращена, уже на второй фразе «запевного» двутакта ее спокойный ход приостанавливается — и слушатель неожиданно оказывается в «Тюильрийском саду».

Это радостная, залитая ослепительным солнечным светом картинка природы, детства, счастья. Звонкий регистр, ярко «осветленный» лад (мажор с IV повышенной ступенью), упругий ритм, напоминающий детскую считалку,— все эти средства воплощают любимую композитором сферу детских образов. По авторской программе, здесь это сцена ссоры: развитие мелодии динамично, мелодическая линия, активизируясь, достигает звончайших вершин. Бас, наоборот, укрепляется, расширение диапазона «укрупняет» конфликт, мелодические фразы теряют равномерность и становятся все более короткими и дробными — взлет чувств поистине стремителен!

По-детски непосредственной первой части противопоставлена средняя часть, как бы передающая речь урезонивающих нянюшек. На смену звонкому регистру и возбужденному движению первой темы приходит спокойный средний регистр, устойчиво-светлая окраска гармонии, повторы убеждающих интонаций.

Однако приутихшее на время движение вплетается в эту «речь нянюшек» сначала незаметной, но четкой пульсацией ритма в средних голосах, а затем и резвым бегом постепенно ускоряющихся пассажей. В стройной трехчастной композиции у Мусоргского заключена достоверная жизненная сценка.

Что же было прототипом для нее? Стасов в программе к пьесе вспоминал, что на рисунке была изображена «аллея Тюильрийского сада со множеством детей и нянек». В каталоге выставки сведения еще более скупые: «Сад в Тюильри — рисунок карандашом». Ясно, что весь сценарий «музыкальных событий» здесь принадлежит самому Мусоргскому.

После «Старого замка» это уже вторая «французская» зарисовка. Однако в отличие от предыдущей она не имеет элементов тонкой музыкальной стилизации, которые чувствовались в «Старом замке»: эта сценка могла происходить и в Тюильрийском саду в Париже, и в Летнем саду в Петербурге. Гармонический стиль композитора, предпочитающего, в частности, спокойные, мягкие, плагальные сопоставления гармоний, свидетельствует о своеобразном претворении Мусоргским русского фольклора и в этой пьесе.

Без всякого перехода, attacca, слушатель переносится в совершенно иную сферу — грузные басы, тяжелое движение, плотная звучность. Это «„Быдло“ — польская телега на огромных колесах, запряженная волами»,— поясняет Стасов. В каталоге выставки Гартмана не упоминается ни одна работа, которая хоть сколько-нибудь может быть связана с этим описанием. Сам Мусоргский с присущим ему юмором «сюжет» этой пьесы как-то в письме назвал «la télègue», использовав французскую транскрипцию русского слова «телега». Сопровождение с живописной точностью и яркостью рисует медленное движение тяжело нагруженной крестьянской повозки. На этом фоне звучит простой, несколько заунывный напев, в который вплетаются интонации восклицания-оклика. Это музыкальный портрет крестьянина-возницы. В музыке, пожалуй, не ощущается грусти; она сурова и безрадостна, как сама трудовая жизнь крестьянина. При всей звукописной конкретности, свойственной Мусоргскому, пьеса воспринимается не как индивидуализированный портрет, а как обобщенный образ суровой мужественности, тяжелого крестьянского труда.

Музыка здесь национально колоритна, в ней можно найти черты польского, украинского и русского фольклора. Основной лад, натуральный минор, характерный для старинных русских песен, окрашивается то в сурово-сумрачный фригийский лад, то в более мягкий, по-украински напевный гармонический вид минора. В пьесе претворены и ладовая переменность (смена тонической опоры при общем звукоряде), и гармоническая плагальность (предпочтение мягких, спокойно тяготеющих аккордовых соотношений), характерные для славянской музыкальной культуры.

Интересна неожиданная деталь фактуры сопровождения: ее тип — тяжелая поступь «пустых» октавных звучаний в низком регистре, сопровождающая скорбно-трагический мотив, почти точно совпадает с оборотами знаменитого шопеновского похоронного марша си-бемоль минор (третьей части его фортепианной сонаты № 2). Шопен — и Мусоргский! Общая почва славянской музыкальной культуры, романтическая обостренность мировосприятия... В творчестве этих двух композиторов возможны интереснейшие параллели, и эта тема еще ждет исследователей.

Еще ярче, чем в «Гноме» и «Старом замке», здесь ощущается «зрительно-мизансценический» эффект: звучность, достаточно плотная в начале пьесы, постепенно еще более усиливается (иллюзия приближения). Но, достигнув кульминации, звучность постепенно стихает (эффект удаления), и вскоре до нас доносятся лишь затихающий шум колес и отдельные фрагменты мелодии (так же, как в «Старом замке»).