Наринэ Абгарян - Вальс в четыре руки

— Уже... Едет.

— Маша! Прошу тебя, ради Христа, остановись!

А Мария, словно не видя и не слыша никого, хохотала, все сильнее и сильнее раскачивая лодку. Платье ее колыхалось от ветра, обнажая ноги почти до ягодиц. Неожиданно нитка бус лопнула, и красные шарики разлетелись вокруг.

Я успел схватить одну из бусин, упавшую в пыль, и сунул ее в карман.

— Вы ее подруга? — спросил директор парка Лолу.

— Да.

— Ну сделайте что-нибудь, уговорите ее! Есть кто-нибудь у этой? Муж, дети, родители?

— Да нет у нее никого, одна она... — заплакала женщина. — А сегодня ей извещение из Подольска пришло. Нашли ее жениха, Васю... Шестнадцать лет он был без вести пропавшим, а теперь вот захоронение нашли... Лучше бы и не писали! — Она закричала с новой силой: — Маша, Мария! Остановись!

Лола осеклась на полуслове. Именно в этот момент Мария отпустила поручень и на самом подъеме вылетела из лодки.

Толпа охнула.

— А-а-а!!! — закричал кто-то страшным воем. — Ма-ша-а-а!!!

Мария упала за забор аттракциона. На твердую, как цемент, землю. Глухой, страшный удар. Какой-то утробный вскрик. Все бросились к ней. Милиционер и дружинники разгоняли толпу, сжимающуюся в плотное кольцо.

— Отойдите! Ей дышать нечем! — кричал кто-то.

— Не трогайте ее! Можете хуже сделать! — кричал другой.

— Где скорая?!

Почти ползком, раздвигая чьи-то ноги, я приблизился к ней. Мария еще дышала. Но это дыхание больше было похоже на хриплый стон. Изо рта текла кровь.

— Дайте дорогу!!!

Через толпу торопливо несли носилки.

— Да разойдитесь же вы!

Кто-то с силой двинул меня под бок.

— Сказали тебе, иди отсюда!

Санитары осторожно переложили женщину на носилки. Кровь окрасила белое платье.

— Скорее... Скорее...

И вдруг тело Марии задергалось, задвигалось мощными волнами. От ног до головы. Словно все мышцы взбунтовались, не желая умирать. Я не знал, сколько это продолжалось. Неожиданно тело Марии застыло.

— Все... Кончилась... — Один из санитаров перекрестился.

Они подняли носилки и, уже не торопясь, понесли ее к машине.

Пустая облупленная лодка со сломанным тормозом продолжала тихонько раскачиваться. Толпа понемногу стала расходиться, обсуждая несчастный случай...

Я шел домой на ватных ногах. Бессмысленно корил себя, что сказал совсем не то, что хотел сказать Марии. Нащупал в кармане красную бусину. Она была из дерева, покрашенная эмалью. Ночью я не мог заснуть. Стараясь, чтобы не услышала мама, плакал, уткнувшись в подушку.

Красная деревянная бусина Марии долго хранилась в ящике старого буфета среди мелкого барахла. А потом затерялась куда-то.

Студенческие годы были разными. Иногда страшными и беспросветными. Иногда совсем безысходными. Рожденные в относительно спокойные семидесятые, мы и представить себе не могли, что доживем до таких времен, когда в день нам будет полагаться 250 граммов хлеба — суточная норма взрослого человека в Ереване девяностых.

За хлебом приходилось выстаивать долгую очередь. На первом этаже нашего студенческого общежития, напротив комнаты коменданта, выделили специальное помещение, куда привозили горячие матнакаши. Буфетчица тетя Зина разрезала их на четыре части. Одна четверть матнакаша весила двести пятьдесят граммов, может, чуть больше. Тетя Зина отбирала у меня четыре талона и, пряча глаза, выдавала полтора матнакаша — плюс две нормы.

— Детям, — каждый раз уточняла она.

После землетрясения прошло пять лет, и все эти годы Армения и Азербайджан находились в состоянии войны. Городу Берду, где я родилась, выпала доля оказаться на линии огня. Родители не покидали его никогда — папа, будучи врачом, пропадал в больнице сутками, раз за разом им привозили таких тяжелых раненых, что над ними одновременно работала целая бригада врачей — начиная от челюстно-лицевых хирургов и заканчивая травматологами. Мама работала учительницей, преподавала в палаточном городке, где ютилась разрушенная в землетрясение школа, русский язык и литературу.

Сначала Берд не понимал, что такое война. Люди выскакивали во двор после каждого взрыва, чтобы вычислить, куда угодила очередная бомба, и бежать на помощь. Они глупо надеялись, что это их город, и им решать, как быть, что делать и кого спасать. Но в тот день, когда взрывной волной убило целую семью, война показала, кто в городе хозяин.

Теперь люди знали, что такое война.

Война — это прятаться от бомбежки в прихожей, если не успел добежать до убежища. Прихожая безопаснее, потому что со всех сторон защищена комнатами. Нужно плотно прикрыть двери, а те, которые со стеклянными витражами, завесить пледами, чтобы при взрыве не посекло людей осколками. Очень важно спустить на пол все бьющееся и тяжелое.

И отползти подальше от люстры, чтобы при падении она не покалечила никого.

Война — это спасительные дверные проемы. Если бомба угодила в дом, нужно, как при землетрясении, бежать к дверям. Потому что, если все обвалится, в проемах есть шанс уцелеть.

Война — это затянутые пленкой окна. Стекла выбило бомбежкой, но новые никто не ставит. В блокадном городе стекол не достать, да и какой смысл их устанавливать, если выбьет при следующей бомбежке?

Война — это испорченные праздники. Так уж получилось, что особенно нещадно бомбят именно в Новый год, Восьмого марта, Первого, Второго или Девятого мая. Второго мая у нас родительская, и там, на той стороне границы, об этом отлично помнят. Подпортить праздник или день поминовения — двойное счастье для противника.

Но люди как-то старались жить. Выходили замуж, рожали детей, отправляли их в школу. Верили, что, если не кормить войну страхом, она когда-нибудь сама уйдет. Но война не уходила, нет. А на пятом году своего царствования достигла такого чудовищного накала, что маме с папой, чтобы уберечь моих младших сестер и брата, пришлось вывезти их в Ереван, где я тогда училась. И буквально с порога уехали обратно. Нужно было успеть до того, как закроются дороги, — с той стороны, не прекращая, бомбили подступы к нашему городу. Прорвать блокаду удалось ненадолго, и то хитростью — соседние Ноемберянский и Красносельский районы ввязались в беспощадную артиллерийскую канонаду, отвлекая часть огня на себя.

Дорога в Ереван оказалась открыта на сутки. За эти сутки люди вывезли детей — война дошла до той точки кипения и обоюдного озверения, когда гуманного отношения ни к старикам, ни к детям ждать не приходилось.

Потом дороги закрылись. Казалось — навсегда. Взрослые остались в отрезанном от мира, наводненном беженцами Берде.