Лариса Кириллина - Бетховен

Впереди была увертюра «Кориолан» к трагедии Коллина — в той же тональности до минор, что и вариации, и с той же безнадёжно жестокой развязкой. Коллиновский герой, в отличие от шекспировского, кончает жизнь самоубийством, а не погибает от мечей своих союзников, которых он в последний момент отказался вести на Рим.

Мрак постепенно наползал на душу Бетховена, который изо всех сил старался ему не поддаваться, однако ухватиться ему в жизни было почти не за что: никакими успехами он в 1806 году похвастаться не мог, денег по-прежнему не было, слух ухудшался, так что он уже перестал это скрывать ( «Да не будет больше твоя глухота тайной, даже в искусстве», — записал он среди эскизов Квартетов ор. 59), возлюбленная вела себя уклончиво, — и вдобавок в тот злосчастный год он лишился и давнего друга, в лице князя Карла Лихновского, и любимого брата, которому не мог простить его скоропалительный брак. В придачу ко всему, Германия была унижена и повержена, принц Луи Фердинанд погиб, да и мир в Австрии зависел от капризов Наполеона, которого Бетховен теперь воспринимал как кровавого тирана.

В Вену он вернулся, ощущая себя одиноким и несчастным, но вряд ли сломленным. Его промокший дорожный баул был наполнен выдающимися шедеврами, и он это прекрасно осознавал.

На первом в 1807 году музыкальном собрании у князя Лихновского играли, как обычно, Бетховена, но самого́ Бетховена не было. Из-за этого в атмосфере всё время ощущалась некоторая странность, которую князь и его гости всячески старались побороть, делая вид, будто ничего не случилось и вообще так оно даже лучше. Граф Разумовский, пребывавший в трауре по покойной супруге, представил обществу «изумительную виртуозку» — мадам Биго де Морож, жену своего библиотекаря. Изящный французский язык и безукоризненные манеры мадам Биго сразу покорили высшее общество. Казалось, что даже несколько чопорный граф Разумовский немного влюблён в свою протеже, и это могло бы обеспокоить Поля Биго, если бы он не был свято уверен в том, что Мари неспособна променять его ни на какого русского графа. Ревность среди просвещённых людей почиталась смешным предрассудком, и Биго пытался внушить себе те же самые мысли, однако волновал его вовсе не граф Разумовский, а вездесущий и неугомонный Бетховен, который вдруг начал занимать в их семейной жизни непомерно большое место…

Сначала Мари Биго исполнила с Шуппанцигом скрипичную Сонату до минор, посвящённую императору Александру. А потом Мари сыграла сольную бетховенскую Сонату до мажор, посвящённую графу Вальдштейну, — до безумия виртуозную и требующую чуть ли не акробатических трюков с перекрещиванием рук, глиссандо октавами и пассажами сверху донизу при звучащей одновременно мелодии.

— Это великолепно! — восхитился граф Мориц Лихновский. — Вроде бы почти те же приёмы, что у Гуммеля или Клементи, однако там порой — пустая бравура, а здесь — поэма без слов. Скажите, мадам Биго, а что-нибудь новое для фортепиано он написал? Вы ведь, наверное, кое-что знаете? Или это великая тайна?

— Тайны нет, — улыбнулась она. — Просто эти вещи пока не изданы. Поверьте, они затмевают всё.

— О, хотя бы в словах расскажите, что это! — оживился князь Лобковиц.

— Ещё одна большая соната, ваше сиятельство. Она посвящена графу Брунсвику. И большие вариации на собственную тему. То и другое — совершенно страшная музыка.

— Неужели труднее того, что мы только что слышали?

— Дело не в трудности, ваше сиятельство. Дело в смысле. Когда я закончила играть ту сонату, мне показалось, что, как после распятия Господа, мир окутала тьма и сейчас разверзнутся гробы… Такую музыку мог бы написать… побывавший в аду.

Княгиня Лихновская молча кивнула. Ей казалось, что про ад она теперь знает почти столько же, сколько и бедный Бетховен.

— Вы нас заинтриговали, — сказал граф Разумовский. — Милая мадам Биго, неужели никак нельзя познакомиться с этими сочинениями?

— Разве что с вариациями, — неуверенно ответила Мари. — Рукопись сонаты господин Бетховен обещал мне подарить, и я её с нетерпением жду. А с вариаций он разрешил мне снять копию, только просил никому её не показывать. Но я уже знаю их наизусть.

— Просим, просим! — наперебой раздались голоса.

Мари посмотрела на мужа. Поль едва заметно ей подмигнул. Пусть играет, если ей хочется.

Лицо Мари стало строгим, как у греческой пифии. Ибо то, что происходило далее, было священным обрядом вызывания духов тьмы, обретения власти над ними и гадания через них о Судьбе…

— Браво! — воскликнул по окончании вариаций князь Лобковиц. — В самом деле, похоже на глюковские пляски фурий, только тут ещё больше силы и страсти… Но какое, господа, мастерское исполнение! Думаю, сам Бетховен не сыграл бы совершеннее!

— Его сейчас не очень-то и заставишь играть, — проронил Мориц Лихновский, невзначай намекнув на скандальное происшествие в Градеце.

— Мы должны милосерднее относиться к нему, — мягко сказала княгиня Мария Кристина, носившая траур по умершей сестре и оттого казавшаяся похожей на отрёкшуюся от мира монахиню.

— Да он сам теперь отбросил стеснение и едва ли не кичится своей глухотой! — почти озлобленно возразил ей супруг, но тотчас добавил более сдержанным тоном: — Нет, конечно, я по-прежнему интересуюсь всем, что он сочиняет, однако он ведёт себя возмутительно… Более необузданного человека я в жизни не видел.

— Но такую музыку вряд ли создал бы кроткий ангел с безмятежной душой, — иронически проронил Разумовский. — Стало быть, придётся терпеть, если мы хотим наслаждаться его шедеврами.

— Почему-то Моцарт и Гайдн создавали шедевры, не устраивая диких сцен своим благодетелям, — не мог успокоиться князь Лихновский.

— Гайдн, увы, ничего уже не напишет, — вздохнула княгиня Эстергази, иногда навещавшая великого старца в его тихом особнячке в Гумпендорфе. — Он не смог закончить даже свой последний квартет…

— Да, любезный граф, скажите, наш фуриозный гений всё-таки выполнил то, что вам обещал? — спросил Лихновский у шурина. — Три квартета, про которые говорил ещё летом?

— Они готовы, князь, я их видел и уже выплатил ему гонорар. Он принёс все три партитуры, но, правда, тотчас унёс назад, чтобы отдать расписывать партии.

— И… как?

— Чудовищно трудно.

— Там же вроде бы предполагались… народные песни?

— Одну из них он отдал на растерзание виолончели, а потом разрубил на кусочки. Из другой сделал чуть ли не фугу. Форменная же фуга завершает последний квартет, но там уже никому не до песен. Бешеный темп и пассажи у всех инструментов.

— Хотел бы я это услышать! — воскликнул Лихновский, почти забыв о непрощенной обиде.