Борис Акунин - Пелагия и красный петух

– Нет! – продолжал веселиться он. – Есть идея получше! Фунт жидовского мяса! – И продекламировал с безупречным итонским выговором. – «Equal pound of your fair flesh, to be cut off and taken in what part of your body pleaseth me» 26. Я даже предоставлю вам выбор, не то что Шейлок бедному Антонио. Откуда предпочитаете?

Матвей Бенционовкч не умел так красиво говорить по-английски, а потому ответил по-русски:

– Мне подачек не надо. Пусть будет, как в вашей юдофобской пьесе – «сколь можно ближе к сердцу».

Расстегнул пиджак и похлопал себя по левому боку, где в жилетном кармане лежал «подарок от фирмы», однозарядная капсюльная безделушка с дулом ненамного толще соломинки. Что ж, утопающий, как известно, хватается и за соломинку.

Именно так прокурор и поступил – схватился за пистолетик, да так яростно, что сломал о курок ноготь на большом пальце.

– Это что такое? Клистирная трубка? – ничуть не испугался граф. – Что-то маловата.

В эту секунду с Бердичевским случилась удивительная метаморфоза – он вдруг совершенно избавился от страха и впал в чудовищную, небывалую для себя ярость. На то была своя причина.

Мы уже упоминали о перемене, произошедшей в характере этого мирного и даже боязливого человека в результате нежданной влюбленности, однако в данный момент искрой, от которой приключился взрыв, послужило обстоятельство куда менее романтическое. Дело в том, что Матвей Бенционович всегда чрезвычайно мнительно относился к своим ногтям. Микроскопический заусенец или, не дай бог, трещинка совершенно выводили его из равновесия, а пресловутое «ногтем по стеклу» повергало в дрожь. Обязательная гигиеническая операция, которую цивилизованная часть человечества производит над своими ногтями раз в четыре дня, была для Бердичевского мукой, особенно в заключительной своей фазе, предполагающей обработку пилкой. А тут от ногтя отломился целый кусок и торчал самым отвратительным образом! Эта маленькая неприятность, сущий пустяк по сравнению с ситуацией в целом, оказалась последней каплей: у статского советника потемнело в глазах от лютой злобы, страх уступил место остервенению.

– Это жилетный пистолет! – прорычал Матвей Бенционович, наливаясь кровью. – Незаменимая вещь при нападении ночного грабителя! Обладает поразительной для такого калибра убойной силой!

Граф чуть-чуть поморщился.

– Филип, отбери у него эту мерзость.

Тут бы и пальнуть в подлого аристократа, продемонстрировать ему замечательные качества оскорбленного пистолета, но прокурору вспомнилось, как приказчик из оружейного магазина предупреждал: «Конечно, при расстоянии более двух саженей убойность ослабевает, а с пяти саженей и вовсе нечего зря патрон тратить».

До магната было не пять саженей, но, увы, и не две.

Посему Бердичевский резво скакнул в сторону и наставил дуло на буйволоподобного Филипа. Времени на глупые предостережения («Стой! Стрелять буду!» и прочее) тратить не стал, а просто взвел курок и сразу же спустил.

Хлопок был негромкий, потише, чем от шампанского. Отдачи рука почти не ощутила. Дым, выметнувшийся из крошечного ствола, был похож на клочок ваты – такой разве что в ноздрю засунешь.

Однако – невероятная вещь – детина согнулся пополам и схватился обеими руками за живот.

– Ваше сия... – охнул Филип. – Он мене в брюхо! Больно – силов нет!

На несколько мгновений столовая обратилась в подобие пантомимы или па-де-катр. На лице графа отразилось бескрайнее изумление, чреватое появлением по меньшей мере двух или трех морщин; руки его сиятельства плавно разъехались в стороны. Кеша застыл на полу в позе умирающего и даже почти уже умершего лебедя. Раненый слуга качался на каблуках, согнутый в три погибели. Да и сам Бердичевский, в глубине души мало веривший в действенность своего оружия, на миг окоченел.

Первым опомнился статский советник. Отшвырнув бесполезный пистолетик, он бросился к валявшемуся на полу «лефоше», подхватил его и задергал пальцем в поисках спускового крючка. Ах да, он же складной!

Взвел курок, переложил револьвер в левую руку, сломанный ноготь сунул в рот – ощупывать языком.

Пусть «лефоше», как выразился граф, и «дешевая дрянь», но шесть пуль – это вам не одна. Да и бьет не на две сажени.

– Ой, больно! – взвыл Филип во весь голос. – Утробу мне стрелил! Мамочка, горячо! Помираю!

Перестал раскачиваться, повалился, засучил ногами.

– Молчать! – противным, визгливым голосом заорал на него белый от бешенства Бердичевский. – Лежи тихо, не то еще раз выстрелю!

Верзила немедленно умолк и более никаких звуков не производил – только кусал губы да вытирал слезы, странно выглядевшие на грубом бородатом лице.

Кеше прокурор приказал, зализывая ноготь:

– Ты, пафкудник, барф под фтол, и фтоб тебя тове быво не флыфно!

Молодой человек немедленно передислоцировался на указанную позицию, причем выполнил этот маневр на четвереньках.

Теперь можно было заняться и главным объектом.

Объект всё еще не вышел из остолбенелости – так и стоял на месте с надкушенным персиком в руке.

– Ас баби, бафе фияфельство, бы пофолкуем, – сказал Матвей Бенцконович, не вынимая пальца изо рта, к улыбнулся так, как никогда еще в жизни не улыбался.

Со статским советником творилось что-то малопонятное, но при этом восхитительное. Всю жизнь Бердичевский считал себя трусом. Иногда ему доводилось совершать смелые поступки (прокурору без этого нельзя), но всякий раз это требовало напряжения всех душевных сил и потом отдавалось сердечной слабостью и нервной дрожью. Сейчас же никакого напряжения Матвей Венционович не испытывал – размахивал револьвером и чувствовал себя просто великолепно.

Бывало в детстве, шмыгая разбитым в кровь носом, он, сапожников сын и единственный жиденок во всей мастеровой слободке, воображал, как убежит из города, поступит на военную службу и вернется назад офицером, при эполетах и сабле. То-то расквитается и с Васькой Прачкиным, и с подлым Чухой. Будут ползать, умолять: «Мордка, миленький, не убивай». Он взмахнет саблей, скажет: я вам не Мордка, я поручик Мордехай Бердичевский! А потом, так и быть, простит.

Почти что в точности всё и сбылось, только за минувшие с тех пор тридцать лет Матвей Бенционович, видно, ожесточился сердцем – прощать графа Чарнокуцкого ему не хотелось, а хотелось убить эту гнусную тварь прямо здесь и сейчас, причем желательно не наповал, а чтобы покорчился.

Должно быть, это желание слишком явно читалось в глазах осатаневшего прокурора, потому что его сиятельство вдруг выронил персик и схватился за край стола, словно ему стало трудно удерживаться на ногах.

– Если вы меня застрелите, вам живым из замка не выйти, – быстро сказал магнат.