Натиг Расулзаде - Ловушка

На похоронах он присутствовал, стоял поодаль, как человек случайный и видел, как тело ее, завернутое в белый саван, опускали в землю. Как раз шел мелкий, серый дождик. Грязь под ногами. Холодно. Март. Он вспомнил, что через два дня – женский праздник, и он давно планировал купить ей дорогие духи, ее любимые и именно те, что ему не по карману. Толпа родных и близких ее не вызывала в нем никаких чувств, несмотря на то, что это были ее родные и ее близкие. Он знал, что в сущности она была человек одинокий. Так же, как и он. И только они сами могли скрасить одиночество друг друга. Он последним уходил с кладбища, потому что еще долго стоял над свежим земляным холмиком, усеянным яркими цветами, когда все разошлись. К нему подошел мужчина, которого Гасанов искал.

– Примите мои соболезнования, – сказал мужчина. – Вы ведь были ее последним любовником? Почти родственник. Искали меня?

Гасанов помолчал, уставившись на мужчину, за которым стояли трое парней, переминавшихся с ноги на ногу. Мужчина терпеливо ждал.

– Да, – сказал Гасанов.

– Зачем?

– Вы убили ее, – сказал Гасанов, не ощущая реальности момента. Мужчина некоторое время рассматривал его, не отвечая, затем сказал:

– Кое-что объясню вам. Мы живем в правовом обществе, в суверенном, независимом государстве… Гасанов усмехнулся.

– Идет следствие по делу об убийстве, или самоубийстве, – продолжал мужчина, проигнорировав усмешку Гасанова, – если у вас есть какие-то соображения, сейчас самое время изложить их следователю.

– Хорошо, – сказал Гасанов, помолчав. – Я так и сделаю.

– Вот и отлично, – мужчина одобрительно потрепал его по плечу. – А необоснованные предположения лучше выкинуть из головы. Хлопот потом не оберетесь. Вы уже немолоды, наверно, внуки есть, занимайтесь своей семьей, своим здоровьем. Это будет самое умное.

Гасанов молчал, уставившись на цветы, разбросанные на земляном, холодном холмике, под которым лежало ее такое же холодное, насквозь промерзшее тело, вспомнил ее закоченевшие, скрюченные пальцы, почувствовал болезненный ком в горле. Оглянулся – мужчины не было рядом. Наверное, прошло много времени, ноги закоченели и, уходя, он чувствовал боль в ступнях. Я попал в ловушку, билось в голове Гасанова, это капкан…, жизнь поймала меня.

Он решил выждать, пусть настороженность у того пройдет, пусть он расслабится, поверит, что ничего ему не грозит, кроме нашего уродливого правосудия, которое ему тоже не грозит, пусть войдет в свою обычную колею, а он, Гасанов, за это время подготовится, проверит себя, и если ярость по-прежнему будет кипеть в нем, значит, он найдет верный путь и доведет дело до конца. Если же все пройдет, перегорит в душе его и он не будет способен действовать, то значит, он жалкий человечек, и так же жалко окончит свои дни, глядя в окно на кусочек двора. Такой думал.

Он вернулся к своим делам, к работе, ходил в гости к дочери, подолгу смотрел на внучку, спал с женой, приносил домой весь заработок, бегал по заданиям редакций, брал интервью у разных интересных и неинтересных людей, скандалил, огорчался, смеялся, смотрел в окно поздним вечером (дом напротив стали надстраивать – видимо, на земле места не осталось уже – и кусочек неба, видимый из его окна, становился все меньше: узкая полоска, утыканная звездами), ел, купался, занимался иногда своими болезнями, но что бы он ни делал, в голове его крепко засела, не давая покоя, мысль об одном важном, незавершенном деле.

Проходило время. Оно только и делало, что проходило. Оно только и может – проходить, пробегать, пролетать. Без передышки. Проходило время Гасанова. Внучка росла, жена ворчала, младшая дочь уехала на год учиться в Англию, старшая жила своей жизнью, активно, не без помощи мужа, обзаводясь, обрастая, – приобретая, обживая. Гасанов одной частью своей души участвовал во всем происходящем, и ему, несмотря ни на что, нравилось, что время проходит, что оно не стоит на месте, не застыло, как говно, а движется, хотя, как ни жаль, все в одном направлении, ни разу не изменив этому направлению.

Как-то послали Гасанова… Плохо звучит начало фразы, но ничего не поделаешь. Как-то, значит, послали Гасанова брать интервью у одного высокого полицейского чина в связи с тотальным амнистированием преступников в последнее время, и узнать по этому поводу мнение высокого чина. У Гасанова на этот счет имелось собственное мнение, совпадавшее с мнением героя популярнейшего российского телефильма о криминальной послевоенной Москве, но мнение Гасанова, к счастью ли, к несчастью ли, мало кого интересовало, и потому его послали.

– О! Кто к нам пришел! – встретил его почти радостным восклицанием высокий чин, предварительно с полчаса продержав в приемной (несмотря на то, что была договоренность с редакцией, и время было назначено им самим, а Гасанов прибыл минута в минуту; тем не менее, пришлось ему посидеть в приемной и от нечего делать разглядывать свою фамилию с чужими инициалами на двери кабинета должностного лица). – Вот так сюрприз! Вы что, преследуете меня?

Гасанов объяснил, что его прислали из редакции и был посажен… Теперь и концовка фразы плохо звучит. Короче, был посажен за стол. Со своим неизменным рабочим блокнотом. Высказав свое собственное мнение по поводу, интересующему журналиста и полностью совпадавшее с мнением руководства республики, причем, обнаружив хорошие ораторские способности и чувство меры, останавливающее порой поднимавшую голову явную склонность к демагогии, высокий чин мирно сложил руки и через стол воззрился на своего однофамильца.

– Что-то добавить хотели? – спросил журналист Гасанов.

– У вас нет диктофона? – спросил Гасанов-полицейский. – С ним удобнее работать.

– Нет, – сказал Гасанов, – у меня нет.

– Возьмите, – сказал Гасанов, протягивая ему новенький диктофон, вытащив его из ящика письменного стола. – Здесь записалось, между прочим, все наше интервью. Японский. Как будто нарочно для такого случая. Дарю. Пользуйтесь.

Гасанов спокойно принял предлагаемое и сказал спасибо.

– А ту историю выкиньте из головы, – посоветовал Гасанов-полицейский, – в ее руке был револьвер с отпечатками ее пальцев. Это самоубийство, как установило следствие. Дело закрыто.

– Хорошо, – сказал Гасанов и вышел, провожаемый внимательным взглядом хозяина кабинета, плотно, без стука прикрыв за собой дверь.

Еще раз, спустя примерно месяц. Гасанов видел своего однофамильца на пресс-конференции по поводу нашумевшего убийства видного ученого, следствие по которому велось вот уже несколько лет и, наконец, завершилось – исполнители были найдены и задержаны.

Однофамилец замещал на этой конференции еще более важное должностное лицо, своего начальника, которому не хотелось встречаться с шакалами-репортерами и он, как водится, подставил своего подчиненного к всеобщему разочарованию участников пресс-конференции. Подчиненный же, надо отдать ему должное, умело вел разношерстное собрание, искусно лавируя между подводными рифами опасных вопросов, заминая провокационные высказывания, и все просчеты и ошибки полиции относя на счет оппозиции, непонятно каким образом, Гасанов аккуратно записывал в блокнот говоримое, стараясь быть объективным, и свою личную антипатию к брюхатым милиционерам, а теперь – полицейским, не распространять на работу, Это ему удавалось, хоть и с трудом, потому что с недавних пор с полицией у него были свои счеты. Статья вышла в одной из популярных газет, Гасанов no-привычке профессионально выпятил в ней все сенсационные моменты этого нашумевшего дела, в результате чего статья стала сенсационной, с броским заголовком, вынесенным на первую страницу вместе с отрывком из материала, разбитого на три номера с продолжением. За все это Гасанов был удостоен похвалы главного редактора, обещавшего в пределах возможного повысить ему гонорар, что означало накинуть лишнюю парочку долларов в буквальном смысле, если перевести национальную валюту в эту ненациональную, но весьма всеми почитаемую. Гасанов промолчал, справедливо полагая, что подобные пределы возможного вряд ли стоят благодарности.