Натиг Расулзаде - Ловушка

На следующий день он встретил своего однофамильца на пресс-конференции для журналистов, проводимой в здании городской прокуратуры. Выступающие, в основном, работники министерства, депутаты парламента, городские активисты дружно осуждали голодовку, считали, что это не метод борьбы с собственным правительством, что в настоящее время этот необдуманный акт, предпринятый инвалидами, может, благодаря оппозиции, иметь нежелательный резонанс по всему миру и ударит по авторитету страны как независимого и демократического государства. Такие речи там велись. Гасанов наслушался этой демагогии за свою журналистскую жизнь с лихвой. Он даже записывать не стал.

– А! Тезка, и ты здесь! – фамильярно обрадовался ему однофамилец, встретив в коридоре после заседания, шагая в плотном кольце сослуживцев и подчиненных в штатском, будто уже был получен сигнал о покушении на него. – Читаю, читаю твои статьи, – продолжал он тоном маститого писателя, беседующего с начинающим, – остро пишешь. – Вроде бы одобрил, а вроде бы и пожурил. – Что ж, талант себя проявляет! – Он взял Гасанова под руку и отвел в сторонку; окружение осталось жевать траву, переминаясь с копыта на копыто. – Тут, понимаешь ли, такое дело, – начал он и у Гасанова тревожно и радостно забилось сердце, подсказавшее ему, что долгожданный момент настает и он, Гасанов, должен воспользоваться им. – Давай-ка, прогуляемся, прервал сам себя Гасанов и потащил Гасанова к выходу из грозного здания.

Они вышли на улицу. Светило солнце. Бродили люди с хмурыми лицами, плохо обеспеченные электроэнергией и зарплатой, мрачно оглядывались на двух Гасановых, заподозрив их в том, что они только что сытно пообедали. Улица перед прокуратурой была чистой, но другая, глухая, куда Гасанов завел Гасанова, кажется, не подметалась с окончания Великой Отечественной войны: кучи мусора навалены у стен домов, они увидели ленивую крысу, не обратившую внимания на них, несмотря на высокий чин Гасанова, и тащившую что-то из кучи, чьи-то кишки, наверное. Гасанов почему-то представлял, что произойдет это на кладбище, но случай распорядился иначе, и он покорился.

– Видишь ли, тезка, – стал развивать свою мысль Гасанов. – Ты – знаменитый журналист, у тебя великий дар увлекать читателей своими мыслями, суждениями, ты убедительно пишешь на всякие темы, особенно на социальные и криминальные. Я, правда, читаю твои статьи, и уверен, на сегодняшний день ты – один из самых лучших в своей профессии в нашей стране. Я человек военный, и скажу прямо – ты нужен мне сейчас. Что, если мы с тобой заключим тайный, очень тайный договор, будем знать только мы вдвоем: я дам тебе материалы, которые еще ни разу не использовались, так сказать, компромат на этих бездельников. И ты… Это была бы сенсация… Остальные журналисты, полагаю – большинство – пойдут за тобой. Я знаю, пишущая братия уважает и считается с твоим мнением… А я могу сделать тебе много хорошего, много полезного. Как ты смотришь на этот союз?

Гасанов дал ему договорить. В пылу своего монолога тот ушел на несколько шагов вперед и уперся в глухой переулок. И, задав вопрос, услышал у себя за спиной характерный щелчок взводимого курка. Он резко обернулся. Журналист с расстояния двух метров целился ему в грудь.

– Ты?! Ты что?!.. – опешил Гасанов.

– Дело в том, – спокойно произнес журналист, – что ваши люди допустили маленькую оплошность: пистолет вложили ей в правую руку. Дело в том, что она была левшой. Вот он, этот пистолет. Вы так самоуверенны, что даже не дали себе труда сделать все аккуратно.

– Погоди, погоди, – торопливо, взволнованно начал опытный Гасанов, зная, как важно в такие моменты уболтать противника, целящегося в тебя, тем более, что тот сам стал говорить, если б хотел просто убить, не надо ему было произносить столько слов. – Погоди. Опусти револьвер, ты можешь пораниться. Это ошибка, выслушай меня. Ошибка, поверь… Подумай, тебя закатают в тюрьму до конца твоей жизни, тебя убьют в тюрьме, не делай этого, опусти пистолет…

Гасанов говорил торопливо, ему очень хотелось жить в этот момент и очень не хотелось умирать, но он понимал, чувствовал, что не то говорит, что это – пустое, его слова не действуют и не могут подействовать, он лихорадочно искал главные слова, самые важные слова, которые должны быть сказаны в эту минуту, и вдруг память, несмотря на охвативший его страх, услужливо подсказала:

– Ты думаешь, легко убить человека? – стараясь говорить это как можно спокойнее и убедительнее, произнес Гасанов. – Посмотри на меня. Посмотри мне в лицо!

– Я еще ни разу не стрелял из пистолета, – признался Гасанов.

Он подошел ближе, чтобы не промахнуться, посмотрел на этого человека, вспомнил, как вынимал из холодных, закостеневших пальцев Айтен этот пистолет и почувствовал, как в глазах горячеют слезы. Сердце его бешено билось, рука, держащая пистолет, стала дрожать, он взялся за пистолет двумя руками. Да, этот ублюдок был прав: если ты нормальный человек, не убийца, не бандит, тебе трудно убить человека. Уже откровенно, молча плача, Гасанов отвел револьвер в сторону и выпустил все патроны рядом со своим врагом в стену дома, на уровне его груди.

Полицейский от испуга сполз на землю и так и остался сидеть с подвернутыми ногами возле кучи мусора, не сводя изумленного взгляда с Гасанова и забыв закрыть рот.

Гасанов, почти ничего не видя от слез, отбросил револьвер, отшагнул было, но тут же обернулся, вытащил из кармана и швырнул в лицо полицейскому новенький японский диктофон.

Когда он выходил из переулка, навстречу ему бежали встревоженные люди в штатском, ища своего шефа, чтобы поцеловать его в зад. Впрочем, Гасанов их плохо различал. В глазах его стояли слезы. Он вспомнил свою совсем недавнюю, столь позднюю любовь, понял, что больше никогда у него не будет ничего подобного, вспомнил свои болезни, прямо сейчас давшие о себе знать из разных точек его организма, вспомнил, что должен лечиться и вообще что-то предпринимать, чтобы жить дальше, вспомнил, что жизнь катится под уклон и теперь все может быть только хуже, чем было, и почувствовал себя вдруг очень усталым, разбитым и старым. А старым он не хотел быть. Ни за что не хотел.