Сергей Григорьев - Малахов курган

Сумерки накрывали город. Толпа на бульваре быстро редела. Музыка замолчала. Сестры Могученко пошли домой. Впереди Ольга с Мокроусенко, за ними Стрёма и Наташа.

Ольга фыркала:

– Это всё вы, Мокроусенки! Всё Олесь!

– Так я же ничего не знаю. Чи Олесь, чи Веня. Два сапога пара.

К Хоне подошел гардемарин Панфилов и предложил ее проводить. Теперь Маринка осталась одна. Она опустилась на край садовой скамейки. Ручкин направился к скамейке, где сидела девушка, но, увидев, что на другой конец скамьи уселся мичман с озорными глазами, пошел прочь.

– Стоит ли печалиться, портить красоту? – обращаясь к Маринке, произнес мичман.

Маринка взглянула на Нефедова и спросила:

– Вы которого экипажа, господин мичман?

– Увы! Мой корабль покоится на дне морском. Я с «Трех святителей»…

– Ах! Вы его знаете! Наверное знаете!

– Кого? – смею спросить.

– Комендора Погребова.

– Да, как же.

– Знаете? Сударь, это верно, что Нахимов его отправил с командой за снарядами?

– Нет, не слыхал. Если б отправили, мне было бы известно…

– Я знала! Я знала! Он погиб! Я в этом виновата! Он мне сказал, что не снесет позора и погибнет вместе с кораблем. А я!.. А я!.. – заливаясь слезами, пролепетала Маринка. – Я над ним посмеялась, не поверила, думала – хвастает. Не отговорила, не утешила.

Мичман задумался. Комендор Погребов не явился на перекличку. Никто не знал, где он и что с ним. Его записали без вести пропавшим. Нефедов вспомнил трюм корабля, куда ему перед затоплением «Трех святителей» пришлось спуститься с фонарем… Мичману вспомнились крысы, одинокий на палубе капитан Зарин, жуткая тьма сырого трюма, журчание воды…

Мороз пробежал по спине мичмана при этом воспоминании, словно в темном лесу один на дороге ночью, а из-за каждого куста смотрят, притаясь, разбойники. «Струсил!» – бранил себя, слушая рыдания Маринки, Нефедов. После ее слов он уверился в том, что комендор Погребов остался на корабле, чтобы вместе с ним погибнуть. Это он, наверное, и поднял на бушприте гюйс…

Мичман тяжело вздохнул. Неожиданно в воздухе разлился сладкий запах. Взглянув вверх, Нефедов увидел над головой, на ветке акации, кисть распустившихся белых цветов: это бывает иногда осенью с акацией, яблонями, черемухой, со всеми растениями, пышно цветущими весной. Осенью, в последние золотые дни, на них появляются одинокие цветы. Мичман встал на скамью, сорвал кисть и положил ее на колени Маринке. Девушка рассеянно взглянула на цветы.

– Пойду догоню наших, – сказала она, вставая.

Мичман пошел с ней рядом и заговорил о Погребове. Он хвалил его: это был лихой комендор! А как его любили товарищи матросы! А при Синопе! Он так часто палил, что у него раскалилась и чуть не лопнула пушка!

Маринка перестала плакать, не гнала от себя и слушала Нефедова. Он нашел верный путь к сердцу девушки и хвалил, хвалил погибшего комендора.

Тем временем жандарм привел троих юнг в штаб. Дорогой жандарм держал Веню за руку. Юнга и не пытался вырываться. Но, лишь подошли к крыльцу штабного дома, Веня ловко выдернул руку из жесткой руки жандарма и взбежал на крыльцо, опередив всех.

Андрей Могученко дремал, сидя на клеенчатом диване в дежурной, дожидаясь адмиралов. На столе тихонько булькал приглушенный самовар. Веня с разбегу ткнулся в грудь отца и протянул ему лимон:

– Батенька, я тебе лимон принес!

– Спасибо, сынок! Вот уж спасибо! Да ты откуда?

– С бульвара. Сейчас еще придут. Ты спрячь лимон.

– Али ты его где слимонил? – пошутил отец, пряча в карман лимон.

Веня не успел ответить: в дежурную вошли юнги и за ними жандарм.

– По приказанию его превосходительства адмирала Нахимова принимай арестантов. Все трое налицо. Без расписки.

– Арестантов? Тришка – ты? Олесь? А третий кто же?

– А вот он, первый-то вбежал. Он и есть третий.

– Что-то не пойму…

– Его превосходительство сейчас придут и разберутся. Тогда и поймешь. Бунтовщика вырастил! Имею честь просить прощения. Бывайте здоровеньки…

Жандарм звякнул шпорами, повернулся и ушел.

– Арестанты? А-а? – Могученко покачал головой. – Ну садитесь, арестанты, ждите решения… Я пойду взгляну, не идет ли Павел Степанович.

Он ушел. Юнги сели на диван и шепотом переругивались.

– Який же ты дурень, Веня, – говорил Олесь, – не съел лимон! Съел бы – «где улики?». Мы б сказали: «И не бачили [213]лимонов нияких! А только корчили рожи от музыки!»

– Карцера нам не миновать. Посадят в трюм на блокшив. Крысы, братцы, там с кошку!

– Попадись мне теперь этот гардемарин! – ворчал Трифон. – По гривеннику обещал, а сам убежал. Сдрейфил [214]!

– Мы бы его в трое рук отмолотили, – согласился Веня. – Только где его достанешь!

Не успел Веня произнести эти слова, как в дежурную вошел гардемарин Панфилов.

– Вот и они все трое! – воскликнул он. – Юнги! Что же вы расселись, не встаете, когда входит начальник?

– Мы арестанты, а не юнги. А ты гардемарин еще, а не офицер! – угрюмо ответил Трифон.

– Арестанты? Вот и я сяду рядом и тоже буду вроде.

Юнги потеснились.

Панфилов сел с краю на диван.

– Обещал по гривеннику, а сам убежал! – упрекнул гардемарина Веня.

– Правильно! Между прочим, я затем сюда и явился, – согласился Панфилов, достал из кошелька два гривенника и отдал их Олесю и Трифону.

– А мне? Это что же, братцы! – возмутился Веня. – По условию всем по гривеннику.

– А условие было – кто лимон съест. А ты не съел…

– Я не съел? А где же он у меня? – Веня показал пустые руки и вывернул карманы брюк. – И за пазухой нет. Хочешь – обыщи…

– Братишки, верно, что он съел лимон?

– Верно, господин гардемарин! – подтвердил Трифон. – Мы и моргнуть не успели, как он дорогой сразу проглотил.

– Ну ладно, получай гривенник.

Приняв гривенник, Веня похвалил гардемарина:

– Видать, что ты будешь правильный мичман!

– Идет! – возвестил Могученко. – Встаньте!

Предупреждение было излишне: гардемарин и юнги проворно вскочили и вытянулись.

Вошел Нахимов. Увидев гардемарина, он на ходу спросил:

– Вы ко мне? Пожалуйте-с!

Панфилов последовал за Нахимовым в зал присутствия.

– Чему обязан вашим приходом, молодой человек? – спросил Нахимов, садясь к столу.

– Честь имею, ваше превосходительство, явиться: гардемарин Панфилов.

– Лишнее-с. Я вас знаю.

– Павел Степанович! Юнги ни в чем не виноваты: я их подговорил. Они не знали даже, что будут играть гимн. Я один виноват.

– Что вы явились, делает вам честь. Но стыдно-с! Стыдно заниматься шалостями в такие дни-с! Вы через год будете мичманом, стыдно-с! Какой вы подаете пример мальчишкам? Какие из них выйдут моряки? Политика? Я понимаю, молодой человек, ваши побуждения. Однако политика не игра в бирюльки-с! Вспомните декабристов [215]. Они не запятнали ни русского флага, ни чести моряка. Они клялись вести себя так и поступать во всем так, чтобы не заслужить ни малейшего укора. Политик, сударь, должен быть чист и прозрачен, как кристалл! Такие они и были-с! Будет время – Балтийский флот станет гордиться ими, а Черноморский завидовать, что не числил их в своих рядах. Я должен наказать вас. Не за то, что музыка играть перестала, – это вздор. А за то, что вы вели себя не так, как подобает моряку… Покамест извольте идти на блокшив. Скажите коменданту: в трюм на хлеб, на воду на семь суток! О вашем поступке я доложу адмиралу Корнилову. Ступайте!