Константин Уткин - Хозяин жизни – Этанол

Журналистом – полужидком (хотя сам Лесин гордо и неоправданно зовет себя жидом) никого не удившись…

Последняя наша пьянка с Лесиным была тяжелой. Моя бывшая жена написала заявление в милицию – избил, угрожал убить, и повторяется такое не впервые. Даже зафиксировала в травмпункте несуществующие синяки. Да, я орал. Да, тряс ее за полы халата. Но, если честно, она это вполне заслужила – с чем, кстати, позже согласилась и сама.

Я снимал стресс в кабаке, в подвале на Никольской улице. Позвонил Лесину с предложением продолжить банкет. Он пригласил меня к себе в Тушино… Встретились, посмеялись. Я купил водку, закуски, запивки, сигарет. И все шло хорошо – хотя недовольство Лесина тем, что его поят, было видно невооруженным глазом.

После второй-третьей рюмки я попытался поделиться некоторыми своими проблемами относительно Егора. Все-таки Женя субботний отец двоих сыновей…

И тут Лесин позволил себе такое высказывание в адрес моего пацана, что я с великим трудом удержался и не свернул ему шею. Видимо, Женя почувствовал, что перешел грань, которую переходить нельзя ни при каких обстоятельствах, очень вежливо и холодно извинился и попросил меня уйти.

Но я не ушел. Мало было радости сидеть в его грязной конуре – но я словно издевался над его беспомощностью. Я не мог его избить, хотя очень хотелось. Я просто сидел, пил водку, курил, подолгу разговаривал по телефону, выясняя, чем мне грозит Машкино заявление. Беседовал с бывшей любовницей. Потом с участковым. Ждал, пока уляжется ярость, вызванная – впервые за восемнадцать лет – Лесинским поганым языком.

И на прощанье услышал – «Надеюсь больше никогда тебя не видеть». Ну, что ж. Года сокрушительных пьянок позади. Лесинская физиономия, спасенная от кулаков десятки раз. Рецензия в несколько строчек на одну из десяти моих книг. (Опубликованная во многом благодаря стараниям Андрея Щербака-Жукова.) Лесин во всей своей красе. Хотя такому финалу не стоит удивляться – нас свел Хозяин, еще на первом курсе Литинститута, и развел нас тоже он.

В своей последней книжке (Их, тоненьких, три. Две стихов, одна, в соавторстве, прозы) он написал – «А потому что этот прекрасный, удивительный, дивный мир сам был сплошным кабаком. Садись где хочешь и пей что нравиться. Мы, собственно говоря, так и поступаем. И вас советуем» Мимо цели, Женя. Если мир дивен, прекрасен и удивителен, он никак не может быть кабаком. Кабак – это вонь, мрак, грязь и гибель. Был, есть и останется. Все доброе и хорошее находиться за пределами этого круга, в отдалении, не способное существовать в запойном мороке. Ты это прекрасно знаешь… и все-таки советуешь.

Жура, Журик, Серега Журавлев. Одни из самых моих старых, любимых и порядочных друзей. Мы могли не общаться годами – но при этом я знал, что в октябре я обязательно услышу низкий голос заядлого курильщик. «Ну здорово, мерзавец, поздравляю». Я, конечно, отвечу в таком же благожелательном стиле…

Раньше я уже писал о кружке юных биологов и краеведов – так вот именно из того, уже совсем забытого времени детства и идет наша дружба.

Это тот редкий случай, когда нас свел не Хозяин – хотя, конечно, его смрадное дыхание слышалось и тут – а лес.

На какое-то время, когда я переметнулся к дарвинцам, пути наши разошлись – и свел нас Ботанический сад Биофака МГУ. Именно к Журе ездила шумная и насквозь прокуренная компания, бренчали на гитаре, пили вино из мелкого кислого дачного винограда. Жура крутил роман с Ирой Смоляковой, по достоинству оценив ее пышную фигуру, я сох по девушке со светло-русыми, мелко вьющимися волосами – Машке Штейнберг. На первом этаже в подъезде Машки жила Ира Бракер со своими интеллигентными, вольнодумными, слегка антисоветски настроенными родителями. Там меня познакомили с творчеством Солженицына и дали прочитать «Один день Ивана Денисовича»

Журик был самым загадочным из нас – впрочем, и самым взрослым. К тому времени, если мне не изменяет ослабшая память, он уже отслужил в армии и на нас, щеглов, мог посматривать с понятной снисходительностью. Он обычно лежал на диване с пепельницей на животе, молчал, посматривая на всех черными хитрыми глазами, и посмеивался. Реплики его всегда были односложные но, как правило, вызывали бурю смеха. Может быть, потому, что случались они не чаще раза в несколько дней.

У него обнаружили лимфогрануломатоз – то, что в простонародье называется раком крови, или, если быть точнее, раком лимфатических узлов. Не понимая серьезности заболевания, мы с Иркой вздохнули с облегчением – так как боялись, что у него синдром приобретенного иммунодефицита. Тогда еще не было такой широкомасштабной компании о профилактике СПИДа, и вообще про страшную болезнь мало кто знал. Никто, можно сказать, кроме нас, будущих биологов.

Мы с Ирой ездили в раковый корпус, Серега – в линялой синей больничной пижаме – спускался к нам. Все дружно тосковали по лесу, в какой-то степени наигранно, и бывало, что разводили крохотные костерки на газоне под прикрытием кустов живой изгороди.

Потом меня загребли в армию – Жура был уверен, что не проживет эти два года, я с ним не спорил.

Я вернулся. Хорошо помню нашу первую встречу – и пришел в гости к Филе Буксину (наш друг, тоже из кружка, давно уже убитый Хозяином.) на Лубянку. Филя работал в подвале реставратором – краснодеревщиком. Я походил по Лубянке, нашел нужный дом, который оказалась в подворье какой-то древней церкви, спустился по крутой лестнице в подвал. И вдруг навстречу мне, кроме Фили, метнулся кто-то сутулый, черный, похожий на Гоголя… Жура!

Выжил, дружище, справился с болезнью и живет себе дальше.

Кажется, Филя повез на какую-то квартиру – из тумана годов вспоминается печатная машинка на тумбочке возле дивана, листочки стихов, пепельница, полная окурков, какая-то пьяная девица, замучившая нас сначала заунывными песнями, а потом – не менее занудным разговорами с бросившим ее молодым человеком.

Филя уединился с глазастой белобрысой девицей в комнату и не выходил уже оттуда – кому надо было, заходили туда сами. И деликатно выходили, когда девица требовала от Фили продолжения любовных игрищ.

Так что Жура выжил – но эта вот присказка – «Умру я скоро» осталась у него на долгие годы. Народ смотрел на меня с ужасом, когда в ответ я хлопал его по плечу и говорил что-то вроде «Давай-давай, все обещаешь да обещаешь…»…

Мне очень нравилась его семья – Света, Димка, мать. Жили они очень дружно и сплоченно – пока не умер отец. Мне кажется, что он просто не захотел оставаться в изменившимся мире. Жура был со мной согласен. И вместе с отцом исчезла и семейная сплоченность. Мать уехала на дачу, благо дом в Заветах Ильича зимний, а два брата и сестра остались в трехкомнатной квартире.