Владимир Кожевников - Забытый. Литва

Все Гедиминовичи почувствовали новое положение Литвы, получив возможности и время укрепиться, и обрадовались.

Но радоваться по-настоящему, как следует и с размахом, среди них умел только Кориат. Он надолго оставил свой Новогрудок, семью (к этому времени он уже вновь был женат. На галицкой княжне, спокойной, невозмутимой, а главное, что Кориата очень устраивало, — бездетной), дела, захватил с собой Юли (по ее настояниям и от греха и скандалов в Новогрудке) и закатился на всю зиму к брату в Луцк, расслабиться. А так как у Любарта в связи с возвращением множества земель было хлопот полон рот с их устройством, к тому же он не мог выдержать пьянства «по-кориатовски» больше месяца, то по истечении этого месяца тот оставил его в покое и спрятался у тестя в Бобровке.

Вот когда настала Бобру забота! Он ведь хоть и зять — да князь, и хоть и надоел скоро хуже горькой редьки — да родня. Не выгонишь!

И Кориат давал! Во имя отца и сына, вкладывая в эти слова собственный смысл.

Будь он один, ему б, наверное, быстро наскучило. Но в Бобровке Кориат встретил достойного партнера в лице отца Ипатия, смело принявшего вызов и ни в чем князю не уступавшего. Потому Кориату не становилось скучно. Они вдвоем пили, спорили о душе и теле, изобретали все новые и новые развлечения, и этому не предвиделось конца.

Сначала они вспоминали прежние дела. Потом каждый из них напыжился перепить другого и доказать свое превосходство. Однако когда по прошествии недели выяснилось, что никто не одолевает, они бросили выяснять отношения, резонно, хотя, может быть, и несколько запоздало, решив, что не пристало настоящим, таким как они, мужчинам «носами мериться» и, заключив мир, стали поить свое окружение, в котором означилось и множество особей «женскаго полу».

Означенные особи регулярно отвлекали Кориата от главного дела, да и отца Ипатия иногда... но тем не менее, когда поздним утром, с рассолом и кислым молоком начинался новый день, оказывалось, что вокруг князя и монаха появились совсем другие, чем вчера, люди, и их надо было: во-первых — узнать; во-вторых — развлечь; в-третьих — напоить, и в конце концов довести до такого состояния, чтобы с женой или с любимой девкой познакомил да и упал под стол, не мешал больше.

В таком деле даже отец Ипат (потому как был непривычен) Кориату конкуренции составить не мог, хотя и очень старался, и дело оборачивалось так, что к весне в Бобровке уже десятка два вдов и шустрых молодаек блевали по утрам потихоньку от родственников и молили кто Бога, кто Перкунаса, чтобы скорей черт забрал этого дьявола-князя, вот уже пятнадцать лет шкодившего здесь и все никак не хотевшего успокоиться.

Грех витал над Бобровкой синим и белым пламенем и запалил в конце концов даже то, чего нельзя было себе представить.

Юли, приехавшая с Кориатом, в Бобровке сразу же от него отделилась (а он о ней с удовольствием забыл) и стала жить самостоятельно: замкнуто и чинно.

Ей как-то автоматически предоставили льготы большие (с князем же приехала!) и оказали соответствующие знаки внимания, хотя вообще-то — кто она такая?..

Но — горницу отдельную в воеводовом тереме, служанок трех аж, ну — а что еще?

А она оказалась на уровне! Праведницей такой вдруг! Христианам свечку, язычникам петуха на капище. Да все чинно так, да учтиво, да красиво! Да сама какая красавица!

Бобер косился, встряхивал головой, и уезжал по делам военным, оставляя все хозяйство на монаха.

А тот не просыхал!

Возвращаясь домой, Бобер видел кошмар и полный сдвиг всех установленных с таким трудом порядков, и единственным островом порядка в этом безумном бесконечном пьянстве была Юли.

Она жила спокойно и трезво, концентрируя вокруг себя всю ту жизнь, которая поддерживала кое-как Бобровку в жизнеспособном состоянии, т. е. обихаживать скотину, топить, варить, убирать и проч. Уже и обе Бобровы экономки как-то к ней потянулись.

Она чего-то там все время шила, вязала, готовила, требовала того и другого, наказывала сделать то-то и то-то, но более всего рассказывала и наказывала что-то молодому князю, который с приездом Кориата сделался вдруг страшным домоседом, — даже «на тот бок» Алешка не мог его вытащить, — и который, как и все вокруг, тихо и покорно внимал словам Юли, словно она была ему старшей сестрой или даже матерью.

Один монах знал и причины такого поведения Юли, и зачем она сюда приехала. И, несмотря на хмель, отдавал себе отчет, что, если он не примет мер, скоро все откроется, и тогда... Он представить себе не мог, что будет тогда, потому что не мог представить реакцию Кориата. Как он? Взбеленится или обрадуется? Снесет Юли башку или расхохочется?

Чтобы сохранить тайну, нужен был хотя бы один верный человек, наперсник. Но сам монах на эту роль не годился: он был все время при Кориате и все время пьян.

У монаха не было выбора. Он мог довериться только Алешке, и он доверился. Откуда он мог знать о чувствах, бившихся в Алешкиной груди с самой первой его встречи с Юли, с самого Оленьего выгона?

И обрек невольно отец Ипат раба Божьего Алексея на адские муки. Но более прекрасного и верного сторожа не мог он придумать.

Алешка скрипел зубами и белел лицом, но молчал и худел, худел и молчал, и охранял, мертво держал тайну молодого князя, который умно и осторожно, но навещал Юли как только мог часто в ее апартаментах вовсе не в урочный час.

Бобер уезжал и возвращался. Смотрел на Бобровку тяжелым взглядом, все чаще останавливая его на Юли. Так, что она смущалась и отводила глаза.

Потом стал быстрее возвращаться. Потом перестал уезжать.

А потом вдруг к сильному удивлению монаха (Кориату-то было наплевать, лишь бы весело!) подсел к столу.

Что за черт?!

А потом еще пуще — затащил монаха и Кориата в свою горницу. Зачем?!

Оказывается, чтобы с ними за стол села Юли. Тут только понял отец Ипат, да что теперь он мог поделать? Поздно...

Старый Бобер — это, правда, по тем временам старый, а по нашим-то что -53 года, да и старше Кориата на 9 всего лет, да если разобраться и сравнить с Гедиминовичами, то и по тем меркам не старый, это просто вид у него был такой: седой, длинногривый, длинноусый, огромный, важный, неторопливый — так вот: старый Бобер влюбился.

Он призвал Юли к себе, сказал, что заберет у Кориата, сделает свободной, если захочет — женой, даст долю наследства, не в ущерб Мите, конечно. Ну, все это, если она не против, разумеется.

Никогда никому Бобер таких слов не говорил, потому и смотрел при этом в землю, а когда осмелился поднять глаза, увидел ее слезы, эти слезы из орлиных глаз, непривычных к слезам, и замер — что?!

Она подошла, взяла обеими руками его огромную ладонь и со стоном повалилась на колени.

Он подхватил ее, как пушинку, поставил на ноги, придержал: