Владимир Кожевников - Забытый. Литва

* * *

— Ну, видно, выздоравливает. Так дрыхнуть только здоровый может. Митя открывает глаза. Над ним стоят дед, отец, монах и Алешка.

— А... А где?.. — Митя осекся, вспомнив все.

— Кто?

— Где... я?

— Да у меня ты, у меня, — отец садится на постель, — спишь, как богатырь, уж полдень на дворе!

Митя садится и хватается за бок. На рубахе красное пятно. Кориат вздергивает рубаху — на повязке пятно еще больше. Князь беспомощно смотрит на Бобра:

— А? Видно, не так легко, как лекарь сказал...

— Ничего — Бобер спокоен. — Лекари, видно, у вас не очень... Наш дед Иван в момент его в седло посадит.

— Да что ж, пусть со мной хоть неделю поживет...

— У нас дел невпроворот, — дед смотрит на Митю, — или хочешь остаться? Митя пожимает плечами, косится на повязку. Если б кто знал, как он хочет остаться! Но скажи сейчас деду... Тот обидится смертельно, на всю жизнь, это-то Митя точно знает. А не скажи — отец обидится. Вдруг из-за спины Кориата тигрицей вырывается Юли:

— Вы что?! Сгубить княжича хотите? У вас в войске хоть одна женщина есть? Ему сейчас женский глаз нужен! А вы — в седло... А у него, вон, кровь еще не остановилась! Куда торопитесь? Свет на нем клином сошелся — без него Любартово войско пропадет! Вот остановится кровь, отоспится, отдохнет — тогда и в седло. Ишь, мудрецы!

Кориат делает большие глаза. Видно, что он доволен (очень уж хочет подержать сына у себя!), — так кстати пришла эта помощь:

— Пойдемте! С ней лучше не спорить. Зверь-баба!

Бобер неожиданно улыбается. Он поражен красотой женщины и польщен, что эта красавица так заботится о Мите, да и вообще его такое разрешение дел устраивает: и сам не в обиде, и князя не оскорбил.

— Ладно-ладно, — он поднимает руку, словно защищаясь, — ты, сынок, давай поднимайся скорее. Нам еще с тобой поляков бить и бить.

— Я постараюсь, — Митя отворачивается, пряча улыбку. «Ну и Юли!

Неужели она так меня любит? За что?!»

Еще два дня Митя притворялся, что болен. Дед, оставив с ним одного монаха, ушел с Любартом добивать поляков.

Вообще все войско ушло, остался Кориат с малой дружиной и обозом. Он шумно и радостно пьянствовал, празднуя победу и встречу с любимым сыном, и то, что сын так отличился, стал настоящим воином, разведчиком.

«Знал бы ты, кем я еще стал», — постоянно с холодком под сердцем подумывал Митя. Но все отодвигала на край сознания Юли. Ночью — сама, днем — воспоминания о ней и ожидание ночи.

Митя осунулся, под глазами залегли тени.

Монах утром заходил, будил, потому что по утрам Митя спал так, будто и не намерен был просыпаться. Заглядывал внимательно в глаза. Ничего не говорил, только вздыхал.

Отец приходил позже, уже навеселе. Ничего не замечал, не спрашивал, только говорил, говорил...

Юли всех встречала строго, даже Кориату не давала долго задерживаться. Это был ее шатер, она и вела себя по-хозяйски.

Кориат был приятно удивлен ее поведением. Его радовало, во-первых, что она, ненавидевшая всех вокруг, и, как он подозревал, даже его самого, полюбила Митю, его Митю, его надежду, его радость, что в ней проснулся наконец женский, материнский инстинкт и удивительно смягчил и украсил ее, чего Кориат, собственно, уж и ждать перестал, а во-вторых, хотя ему и стыдновато было в этом себе сознаваться, с этой вдруг возникшей и целиком захватившей ее заботой, Юли перестала терзать его по ночам, словно забыла свой бешеный темперамент, от которого Кориат давно уже не знал, куда деваться, и теперь со страхом ожидал: «Вот уедет Митя...»

— Князь! Кня-я-язь! Вставай... — Монах тащит с Мити одеяло, тот мычит, лезет головой под подушку, отмахивается, упорно вознамериваясь спать и спать.

— Вставай! А то все отцу расскажу...

— А! Что расскажешь? — Митя уже сидит, держит монаха за рукав и заглядывает ему в глаза. Тот отворачивается:

— Да все... Бок-то болит еще?

— Болит!

— Сильно?

— Да не то чтобы... — Митя опускает глаза, улавливает в интонациях монаха нечто...

— Что ж Юли так тебя лечит плохо?

— Почему? Наоборот — хорошо! Я от ее снадобий... бодрость, знаешь какая?.. И сплю, видишь как.

— Спишь-то ты, брат, лучше некуда. Только я бы тебя от такой пустячной раны в полдня вылечил.

— Ну уж... — Митя уже не пытается заглядывать в глаза монаху, а старательно прячет свои.

— Знаешь что, князь! Мы с тобой люди простые, деревенские. А тут вроде порядки немного не те. Как бы нам не вляпаться по самый «не балуй».

— О чем ты?

— Не о чем, а о ком! Юли эта — ведьма! Если отец узнает, он тебе яйца оторвет, а если не узнает, так она тебя сама в гроб загонит. Ты пойди к речке да на себя взгляни... И кровь у тебя не останавливается...

Пока монах говорит это, Митя чувствует себя летящим в пропасть: «Узнал! Узнал! Все! Теперь все! Как же так?! Всему конец! И ночам конец! И Юли... Ведьма? Нет! И любви! И ее горячему, сухому (всегда сухому и горячему!) змеей вьющемуся телу... Всему конец!..»

— С чего ты, отче...

— Да все с того... Я говорю, ты пойди к речке, в воду посмотри.

Митя вздыхает и опускает плечи так безнадежно, так горестно, что монаху становится его жалко: «Вот стерва! Как забрала мальца смаху! Надо выручать!»

— Ты вот что, Митрий... Мотать нам отсель надо! И срочно! А то, говорю, как бы с головой не распрощаться.

— Ну уж!

— Запросто!

— Почему? Ты что, очумел?

— Послушай старого кобеля! Не с нашим рылом по княжеским любовницам шастать! Вдруг отец узнает, что тогда? Думал? А если она нарочно? По чьему-то наущению? А? Думал? А если она потом просто пожалуется князю? Ну, это полбеды, князь тебя любит, князь тебе все простит, хотя... Ну ладно. А вот если Олгерд узнает, ты об этом думал? Отца твоего тогда с говном смешают, ему тогда или самому в петлю, или тебе башку с плеч. А вдруг она по Олгердову наущению?

— Олгерду-то я зачем?

— А-а-а! Рассказывать долго! У него своих детей-наследников девать некуда, у него племянников воз и маленькая тележка, а тут ты еще нивесть каким боком, а любимый... Тебя бы тут вовсе не должно быть, а ты вывернулся. Совсем некстати! Да еще так геройски, что Кориат в тебе души не чает... Сковырнут тебя как-нибудь потихоньку — охнуть не успеешь! — Монах чувствует, что хватил лишнего, но думает — ничего, напугать надо крепче.

— У Гедиминовичей так не водилось никогда!

— Не водилось — поведется. Слишком много вас, Гедимининовичей, развелось. Сваливать надо! Истинный Христос! Я пойду? Коней заседлаю?

Митя оглушенно молчит, он уже не может судить трезво. Совсем не ожидал он, что кто-то уже знает, и хотя понимал, что долго так не протянуть, но надеялся, думал, что еще не скоро... И вот вдруг... »А что делать? Юли! Ох, Юли! Неужели ты по чьему-то приказу?! Нет! Не может так быть по приказу!! Хоть бы одну ночку еще! Ох, Юли, Юли! Ведьма милая... Ведьма? А почему она ко мне пристала? Тоже: не могла такая старуха ко мне сама по себе пристать! Значит?!.»