Ирина Котова - Королевская кровь. Книга 5

— Нашелся один, — пробормотал его величество тяжело. — Нашелся один умник. Лена. Как, как Розенфорд не раскопал?

Королева Магдалена выразительно глянула на него, и король вздохнул, потряс головой.

— Ну конечно. И тут внушение. Почему, почему ты не рассказала мне? Я бы решил эту проблему. Ради страны, решил бы.

— А как? — спросила она жестко. — Так же, как и я, да, Лици?

Он коротко взглянул на нее и покачал головой.

— Моей сестре было всего тридцать, Лена. Мой племянник только начал осмысленно говорить. Я бы все простил тебе, но их не могу. Мы бы нашли выход. В конце концов, смирились бы со сменой линии. Объяснили бы волей Белого Инлия. Но убивать… убивать родных, Магдалена? Я не святой, повторю, и за моими плечами немало осужденных и ликвидированных, и мне трудно тебя судить… но Анна… и Лордейл…

— Что теперь со мной будет? — спросила она едва слышно.

— Что? — повторил его величество с горькой усмешкой. — Ничего, Лена. Я слишком дорожу отношениями с Гюнтером и слишком свежа еще память о стычках на границе. Я заплатил за брак с тобой и стабильность между нашими странами огромную цену. Поэтому, несмотря на то, что я не могу тебя больше видеть, мы будем жить как жили, Лена. Исполнять свои роли. За тобой будут следить, тебя ограничат в контактах, но ты останешься моей королевой. Политика, — он потер глаз, — чертова политика всегда пожирала меня с головой. И дети… я все еще считаю их своими детьми. Ты не думала, что все, что ты делаешь — зря? Что мы сами стали проклятьем семьи? Линия все равно сменится, Магдалена. Ни у Леннарда, ни у Лоуренса нет детей. Хотя и они здоровы, и их супруги тоже — и я точно знаю, что старший регулярно и часто навещает жену все эти пятнадцать лет… хотя бы они счастливы… а младший тоже старается, хоть и не с тем рвением — но нет. Тогда зачем все это, Лена?

— Я не могла допустить, чтобы они отвечали за мои грехи, Луциус.

— Да, — он снова потер глаз — тот начал слезиться. — Да. Наши дети отвечают за наши грехи. Все так, Лена.

Он встал — королева так и осталась стоять перед ним на коленях.

— Жду тебя на обеде, — проговорил его величество и удалился, не оглянувшись.

Королева Магдалена постояла так, опустив голову на кровать, еще хранившую тепло мужа. То ли молясь, то ли прощаясь.

Встала, открыла ящик стола, нашла аптечку. И приняла медленно убивающий яд — давно, очень давно он хранился у нее, еще с первого года их супружества с Луциусом. Когда она хотела убить ту, которая отняла у нее счастье.

Яд действовал безболезненно и останавливал сердце. И она посетила обед — два чужих человека, сидящих напротив в давящем зале и напоказ, для слуг, обсуждающих ее сегодняшнюю поездку. Позвонила брату и послушно смеялась над его вечными шутками и клялась поскорее приехать навестить племянников. Позвонила детям и долго общалась с одним и другим, вспоминая, какими маленькими они были, когда появились на свет — Лени шел очень трудно, орал на весь дворец и замолчал только, когда она дала ему грудь, а Лори сопел тихо и смотрел на нее чернющими глазами — и улыбался нежной и бессмысленной младенческой улыбкой. Каждого она кормила почти до трех лет — не могла отказаться от зависимости, от того самого ощущения медитативной близости и счастья, известного каждой кормящей матери.

Вечная ее любовь, дети, ради которых она готова была бы и весь мир погубить, если б это было необходимо. Маленькие, доверчивые, любящие ее беззаветно и искренне даже когда стали взрослыми мужиками с рыжей щетиной и грубыми голосами.

За ужином супруг хмуро поглядывал на нее — и она молилась, чтобы не заподозрил ничего, чтобы не решил вот сейчас ее прочитать, чтобы дал уйти с достоинством.

Ее величество королева Магдалена Инландер, урожденная Блакори, дочь Белого Целителя, умерла во сне в возрасте пятидесяти двух лет от внезапной остановки сердца. Нашли ее одетой в лучший пеньюар, причесанной, с обручальным и венчальным браслетами на правой руке. На спокойном лице почившей дочери Воздуха все еще блестели слезы.

16 января, пятница, Дармоншир

Люк

После ухода короля Инландера Люк подозвал дворецкого, предупредил, что будет обедать в Вейне, поднялся в свои покои, стянул рубашку и развалился на кровати. Нужно было спать, но он не мог: на душе было погано и тревожно.

Не привык он проигрывать, а чем, как не проигрышем можно назвать ситуацию, когда он узнал, кто преступник, но не узнал, почему? И если по поводу покушений на себя он мог сделать предположения — и делал их, — то с мотивацией убийств аристократов было глухо и даже опереться было не на что.

Черт бы побрал эти темные омуты королевских тайн!

Мозг никак не мог смириться с тем, что перед отгадкой захлопнули дверь — и он, Люк, не полезет туда, хоть и мог бы. Не из чувства самосохранения, нет — когда это оно было ему свойственно? — а из мрачного понимания, что некоторые двери нужно оставлять закрытыми.

Его светлость то замирал, почти погружаясь в дрему и силой заставляя себя забыться и не задавать вопросов, то поднимался и принимался хмуро, с оттяжкой, курить, бросал сигареты, вертел телефон и наливал себе коньяк — напиться было бы лучшим выходом. Но и алкоголь казался пресным и ненужным, и он, сделав пару глотков, отшвыривал бокалы.

Ему хотелось драться или жадно, безудержно любить женщину, или сесть в машину и погнать на пределе, или прыгнуть со скалы… или совершить еще какое-нибудь безумство. Усталость сменялась настоятельной потребностью выплеснуть куда-нибудь невостребованную энергию, смыть привкус гнили от итога расследования острым вкусом настоящей жизни.

Люк знал это состояние — похожее на лихорадочную ломку от наркотиков, знал и то, что если его сорвет, то плевать будет на все запреты и правила… он швырнул телефон куда-то в угол комнаты, разделся донага, ушел в ванную, встал под горячий душ и попытался успокоиться.

Сейчас. Он пообедает, запрется в спальне и напьется. Или вернее будет попросить врача вколоть ему снотворное, чтобы наверняка проспал до завтра.

Сон все вылечит.

Да, точно.

Люк вышел из душа, посмотрел на себя в зеркало — красные глаза, сжатые губы, — потер черную щетину на подбородке.

Точно. Так он и поступит.

Марина

Внезапно в нашем отделении оказалось слишком много хирургов и медсестер — не обошлось, видимо, без вмешательства моей венценосной сестрички — и нагрузка резко снизилась. Главврач настоятельно попросил, а точнее, приказал Эльсену отгулять переработанное время. Не знаю, как он уговорил его — льстил, угрожал, выговаривал, что не может позволить, чтобы лучший хирург свалился от переутомления, — но Сергей Витальевич, выйдя из его кабинета, хмуро зыркнул на дожидавшихся его ассистентов (и меня, затесавшуюся между ними) и пробурчал: