Геннадий Вдовин - Заслужить лицо. Этюды о русской живописи XVIII века

Поразительная мощь и ошеломительная органичность готической идеи Баженова неизменно чувствуются всеми, в том числе и пейзажистами. Граверы и литографы позапрошлого века, изображая Царицыно, неизменно «готизируют» эту псевдоготику, руинируя ее вплоть до балок, стропил, обрешетки, обязательно преувеличивая степень разрухи, никогда не забывая «срифмовать» и уподобить естественность готики натуральности пейзажа. (И в самом деле: «Если стрельчатая арка и не вытекает из переплета ветвей, то, во всяком случае, она соответствует ему как жест» [98].) Эта поэзия руин [99]даст впоследствии мощный толчок к сопряжению в риторических и изобразительных метафорах «страдательного» человеческого «Я» и архитектурных развалин:

Предложенная Баженовым в камне программа, выражавшая, так или иначе, чаяния части русского общества о подлинно просвещенном правлении, не пришлась по вкусу Екатерине. Последовал приказ разобрать главный Дворец. Новый его проект и строительство (1786–1793) поручили М. Ф. Казакову, незадолго до этого предложившему в Петровском путевом дворце (1775–1782) готику, в которой куда как более отчетлив образ допетровского, где «древнерусский», с точки зрения эпохи, декор накладывается на ясно читаемую классицистическую схему и классицистический интерьер.

Вид Петровского подъездного дворца, находящегося в трех верстах от Москвы по С.-Петербургской дороге

Российская государственная библиотека, Москва

Сопоставляя «Вид Петровского подъездного дворца, находящегося в трех верстах от Москвы по С.-Петербургской дороге» из собрания РГБ с замечательной гуашью неизвестного мастера из того же книгохранилища, сравнивая фасадную ясность резцовой гравюры и острую ракурсность гуаши, высокий и низкий горизонты, «переменную облачность» и «предгрозовые» облака, вечный полдень и долгий закат, жантильную публику в изяществе выстроенных поз и пастуха со стадом, бегущего незнамо куда, не ясно зачем, охваченного какой-то смутной и немотивированной тревогой, видим не столько рознь художественных темпераментов, сколько два взгляда на готику. «Взор» «казаковский» и «зрак» «баженовский», «фантастический» и «древнерусский», «предромантический» и «классицистический», «мрачный» и «праздничный», «натуральный» и «галантный»… Сказать короче, взгляд нарождающейся «личности» и взгляд того историко-психологического типа, что называем мы теперь «индивидуальностью».

Впрочем, для современников и ближних потомков рознь двух версий готики — «казаковской» и «баженовской», готики в «индивидуальном», «патриотическом», «национальном» и «предпсихологическом», «западноевропейском», не интернациональном, а «трансевропейском» ее изводах — была настолько очевидна, что никем почти не проговаривалась вслух. Разве что в русской беллетристике с ее маниакальной страстью обнажить язвы времени и порой ненароком проронить стародавние обыкновения и незапамятные комплексы найдем некоторые отзвуки отшумевших давно «готических» дискуссий.

Начал, пожалуй, Петр Андреевич Вяземский, пересказавший в первом томе своих записных книжек странное происшествие:

«В 1808 или 1809 году часть блестящей московской молодежи, сливки тогдашнего отборного общества, собралась на обед пикником в Царицыно. В ожидании обеда гуляли по саду. В числе прочих был Новосильцев (Сергей Сергеевич). Он имел при себе ружье. Пролетела птица. Новосильцев готовился выстрелить в нее. Князь Федор Федорович Гагарин (оба были военные) остановил его и говорит ему: „Что за важность стрелять в птицу! Попробуй выстрелить в человека“. — „Охотно, — отвечает тот, — хоть в тебя“. — „Изволь, я готов. Стреляй!“ И Гагарин становится в позицию. Новосильцев целит, но ружье осеклось. Валуев, Александр Петрович, кидается, вырывает ружье из рук Новосильцева, стреляет из ружья, и выстрел раздался. Можно представить себе смущение и ужас зрителей этой сцены. Они думали сначала, что все это шутка, и мало обращали на нее внимание.

Но есть еще продолжение этой сцене. Гагарин говорит Новосильцеву: „Ты в меня целил: это хорошо. Но теперь будем целить друг в друга; увидим, кто в кого попадет. Вызываю тебя на поединок“. Разумеется, Новосильцев не отнекивается. Но тут приятели вмешались в наездничество двух отчаянных сорванцов, и насилу могли прекратить дело миролюбивым образом. Сели за стол, весело пообедали, и вся честная компания возвратилась в город благополучно и в полном составе. Бойцы, готовившиеся совершить убийство друг над другом, остались по-прежнему добрыми товарищами, как будто ни в чем не бывало» [101].

Завершая, Вяземский назидает: «Рассказ, приведенный нами, разумеется, случай частный и отдельный, но и в нем можно подметить дух и знамение времени» и, добавим от себя, маркирование Царицына как территории конфликта. Потому-то и стоит перечитать в тургеневском «Накануне» многозначительную сцену прогулки в Царицыне, где внимательному и неравнодушному все выложено [102].

И не так уж важно, насколько пейзажная и готическая идиллии удались. Главное в ином: новый человек увидел мир наново.

Облик этого нового человека запечатлел портрет, перед которым прежние портретисты и поэты останавливаются в недоумении, вслед за постаревшим Сумароковым вопрошая: «Я чувствую в себе; но что? И сам не знаю». Если говорить о человеке новой эпохи, то отметим, что это — время становления и расцвета индивидуальности, которую можно было бы определить еще и как «самостность», как некую «предличность». Это «Я», пытающееся (и небезуспешно) ладить с социумом, но уже выделившее, как мы видели, собственную область, независимую территорию, священное пограничье, свой мир (усадьба, дом, кабинет [103], «собственный садик», обязанность благотворить, право на причуду и пр.). Это «Я» продолжает агрессию вовне, но ровно настолько, насколько такое движение позволяет избежать какого-либо разлада, конфликта. Это «личность» постольку, поскольку «самость» и «самостность» («…одноличность, подлинность, истость, <���…> неделимое существо <���…> каждое растенье, животное и человек, отдельно взятый», — писал словарь). Это именно что «особняк», «особняк» в жизни [104]. Это «Я», которому, в отличие от Ego предшествующих эпох, где «по природе своей душа бесстрастна», страсти теперь разрешены, но и портретист, и биограф выберут лишь «позитивные», ни минуты не сомневаясь в том, что «величие души так же реально, как и здоровье». Это герой, по-прежнему родившийся, а не ставший. Однако допускается возможность отчасти видоизменять, культивировать те качества, что родились вместе с «Я» (отсюда навязчивая тема эпохи — тема растения и садовника). Это продолжение процесса становления «Я», своего рода усложнение «персоны» количественным приращением до состояния «индивидуальности» / «самости» — процесса, отнюдь не безболезненного, а потому, с иной точки зрения, и опасного, и регрессивного («Самость человеческая есть черенок, привитый к дереву самости первейшего врага Божия Люцифера», — предупреждал современников один из русских мыслителей столетия). Это стадия, во многом совпадающая со «второй эпохой» шеллингова трансцендентального идеализма, с эволюцией «Я» «от продуктивного созерцания до рефлексии». Это рождение «внутреннего чувства» как такового и чувства «внешнего», их разделение, следствием чего становится автономизация жанров камерного и парадного портретов. Это состояние «Я», открывшего «внутреннее чувство», но не открывшего еще «внутреннего мира» как некоей целостности «внутренних чувств», и даже самый блестящий ум эпохи И. Кант постулирует в одной из важнейших работ своего «докритического» периода, что «так называемый мир отдельного „Я“, который состоит из одной простой субстанции с ее акциденциями, напрасно называется миром, если только это не воображаемый мир»). С ним соглашался и Вольтер: «Душа эта, кою вы вообразили субстанцией, на самом деле есть не что иное, как способность, дарованная нам великим бытием; она вовсе не личность». И продолжал, во всеуслышание декларируя просветительский взгляд: «Это свойство, дарованное нашим органам, а совсем не субстанция» [105]. То есть в это время перед нами — «личность» как «самостность», «особость», «отдельность», «единораздельность» и ничуть не более (именно в этом значении функционирует слово в языке до середины XIX столетия) [106].