Геннадий Вдовин - Заслужить лицо. Этюды о русской живописи XVIII века

Лебедев А. В. Тщанием и усердием. Примитив в России XVIII — середины XIX в. М., 1997. Там же — подробнейшая библиография вопроса.

А. П. Сумароков в оде «Государыне Императрице Елисавете Перьвой на день рождения 1755 года декабря 18 дни» проговаривает Елизаветино миротворчество как общее место: «Не ищешь ты войны кровавой // И подданных своих щадишь, // Довольствуясь своею славой, // Спокойства смертных не вредишь».

Опережая события, заметим, что в этом контексте державинская строфа из «Фелицы», где «Коня парнасска не седлаешь, // К ду́хам в собранье не въезжаешь, // Не ходишь с трона на Восток, — Но, кротости, ходя стезею, // Благотворящею душою // Полезных дней проводишь ток» — видится своего рода полемикой между Екатериной — Левицким — Державиным, с одной стороны, и Елизаветой — Гроотом — Сумароковым, с другой.

В пейзаже нашим героям всяко лыко в строку, любая деталь значима и подлежит дешифровке, в пользу толкователя, конечно же. Так поступает тургеневский Рудин:

«— Посмотрите, — начал Рудин и указал ей рукой в окно, — видите вы эту яблоню: она сломилась от тяжести и множества своих собственных плодов. Верная эмблема гения…

— Она сломилась оттого, что у ней не было подпоры, — возразила Наталья.

— Я вас понимаю, Наталья Алексеевна; но человеку не так легко сыскать ее, эту подпору.

— Мне кажется, сочувствие других… во всяком случае, одиночество…

Наталья немного запуталась и покраснела».

Чуть позже, тот же персонаж, продолжая нудную свою песнь исстрадавшегося сердца, мучает растерянную героиню:

«— Заметили ли вы, — заговорил он, круто повернувшись на каблуках, — что на дубе — а дуб крепкое дерево — старые листья только тогда отпадают, когда молодые начнут пробиваться?

— Да, — медленно возразила Наталья, — заметила.

— Точно то же случается и с старой любовью в сильном сердце: она уже вымерла, но все еще держится; только другая, новая любовь может ее выжить.

Наталья ничего не ответила.

„Что это значит?“ — подумала она».

Обратим внимание на заячий тулупчик Петруши Гринева в по сию пору лучшем произведении русской прозы. Ведь чуть не до середины XIX столетия крестьянство не могло носить одежду из меха лесных зверей, так как не имело права охотиться в барских угодьях; так что заячий тулупчик, подаренный Петрушей Гриневым в «Капитанской дочке» Пугачеву, мог стать поводом для сурового наказания. Что бы ни утверждали поклонники реалистической детали, уж больно навязчив заячий мех в исполнении Савельича, в «соло» Петра Андреевича, в трактовке Пугачева. Не эта ли амбивалентность зайца («домопорядок» — «соблазн», «трусость» — «храбрость», «законность» — «преступность») подпевает сюжету, где все про то, как «не было бы счастья, да несчастье помогло»? Сославшись на уже помянутую нами прежде Арину Власьевну Базарову, боявшуюся, как мы помним, «мышей, ужей, лягушек, воробьев, пиявок, грома, холодной воды, сквозного ветра, лошадей, козлов, рыжих людей и черных кошек», не евшую «ни телятины, ни голубей, ни раков, ни сыру, ни спаржи, ни земляных груш, ни зайца, ни арбузов, потому что взрезанный арбуз напоминает голову Иоанна Предтечи», и на Федора Лаврецкого из «Дворянского гнезда», учившегося у шведки с «заячьими глазами», не станем впадать в раж иконологического гона и вопрошать: уж не «заяц» ли — Гринев? не «кот» ли — Швабрин? В той же опаске не станем поминать и онегинского, не раз прокомментированного «медведя». И не будем ссылаться на всех иных пушкинских зайцев (струсившего, как заяц, Фарлафа из второй главы «Руслана и Людмилы»; косого, как заяц, рыжего мальчишку из второго тома «Дубровского», решившего невольно судьбу любви героя; Татьяну Ларину, которая, согласно VI стиху пятой главы, «Когда случалось где-нибудь // Ей встретить черного монаха // Иль быстрый заяц меж полей // Перебегал дорогу ей, // Не зная, что начать со страха, // Предчувствий горестных полна, // Ждала несчастья уж она»; зайца из «Барышни-крестьянки», помирившего Ивана Петровича Берестова и Григория Ивановича Муромского, что, как известно, и поженило их детей; несчастного или несчастливого косого из симбирского письма Пушкина жене от 14 сентября 1833 г.: «Третьего дня, выехав ночью, отправился я к Оренбургу. Только выехал на большую дорогу, заяц перебежал мне ее. Чорт его побери, дорого бы дал я, чтоб его затравить. На третьей станции стали закладывать мне лошадей — гляжу, нет ямщиков — один слеп, другой пьян и спрятался. Пошумев изо всей мочи, решился я возвратиться и ехать другой дорогой; по этой на станциях везде по 6 лошадей, а почта ходит четыре раза в неделю. Повезли меня обратно — я заснул — просыпаюсь утром — что же? не отъехал я и пяти верст. Гора — лошади не взвезут — около меня человек 20 мужиков. Чорт знает, как бог помог — наконец взъехали мы, и я воротился в Симбирск. Дорого бы дал я, чтоб быть борзой собакой; уж этого зайца я бы отыскал. Теперь еду опять другим трактом. Авось без приключений»; в дополнение приключения — вполне «заячья», домопорядочная сентенция: «Я все надеялся, что получу здесь в утешение хоть известие о тебе — ан нет. Что ты, моя женка? какова ты и дети. Цалую и благословляю вас. Пиши мне часто и о всяком вздоре, до тебя косающимся. Кланяюсь тетке…»). А уж про то, не есть ли белый заяц, предотвративший, согласно свидетельству С. А. Соболевского, приезд Пушкина в Петербург в декабре 1825 г., продолжение известного ряда «weisser Ross, weisser Kopf, weisser Mensch», и думать не станем.

Разве что сообразим, что не зря же именно на Абрамовой (Абрамовской, авраамовской) посадке не для кого-нибудь, а специально для «босяка» и «простеца» Горького, выразительно, как и положено в раю, путающего глаголы настоящего и прошедшего времени, исполнен один из самых трогательных эпизодов авраамической роли патриарха нашего всего послепушкинского Л. Н. Толстого: «Был осенний хмурый день, моросил дождь. Толстой, надев тяжелое драповое пальто и высокие кожаные ботинки — настоящие „мокроступы“, молодо прыгает через канавы и лужи, отряхивает капли дождя с веток на голову себе <���…> И ласковой рукой гладит сыроватые атласные стволы берез <���…> Вдруг под ноги нам подкатился заяц. Лев Николаевич подскочил, заершился весь, лицо вспыхнуло румянцем, и этаким старым зверобоем как гикнет. А потом — взглянул на меня с невыразимой улыбочкой и засмеялся умным человечьим смешком. Удивительно хорош был в эту минуту». Сообразить-то сообразим, а спрашивать: так что же или кого же «гиком» «зверобоя» гонит Толстой — опостылевший, гнетущий его барский «домопорядок»? терзающий его своими разнобойными претензиями «приплод», от оного «домопорядка» происшедший? своего неотвязного дьявола, с коим вместе прятали некогда ружье и крюк покрепче высматривали? персональную ересь личного противостояния в индивидуальном режиме?.. — не будем. Подробнее о толстовских зайцах как эмблемах см.: Вдовин Г. Памяти полушария Ясной // Октябрь. 2005. № 8).