Геннадий Вдовин - Заслужить лицо. Этюды о русской живописи XVIII века

Ничуть не сомневаясь, эпоха пером одного из своих пророков декларирует: «Христос нестареющий наш Купидон» (Сковорода, Григорий. Собр. соч. Т. 2. С. 54).

Сравни с фантастическими и горделивыми измышлениями А. Сумарокова о природе европейских языков: «…ибо мы и почти все по нынешнему времени, знатнейшия Европейцы, суть Дельты: а язык Цельтской есть язык Славянской, который от древняго, почти единою долготою времени отменен <���…> Да и сами греки суть отродия Цельтов, смесивься после с Египтянами и с Финикиянами, что их язык показывает <���…> да и сами Латины от Цельтскаго же произсхождения, свой язык смесив оный с греческим от Цельтскаго отличили: и осталися только одни Славяне при своем прежнем, т. е. при Цельтском языке, который ныне под именем Славенского в разных наречиях пребывает». Вообще, соблазн панславянского оправдания глубокой древностью, сопоставимой разве что с самыми старшими народами, долго не оставляет авторов. Чуть полстолетия спустя, Мицкевич возводит славянство к Ассирии (Mickiewicz A. Dziela: in 16 t. Warszawa, 1955. Т. VIII. S. 20) и сетует на то, что не сохранилось портрета Навуходоносора, а то мы бы имели облик праславянина. Немного позднее он видит очевидные следы праславянства в этрусках. Лингвистические же реконструкции обоих авторов, нуждающихся в реабилитации славянских языков перед «классическими», коим наследуют языки романо-германской группы, с лихвой предвосхищают самые смелые теории Н. Я. Марра (подробнее см.: Михайлов А. В. Проблемы исторической поэтики в истории немецкой культуры. М., 1989. С. 39–40). Заметим, наконец, что все подобные размышления неизменно приводят к опытам национального автопортрета вроде: «Тот, кто не восторжен, размышляя о самом высоком и Божьем, тот и вовсе не наш, не из нашего он племени <���…> тот совсем не поляк, тот не чистый славянин вовсе» (Mickiewicz A. Dziela: in 16 t. Warszawa, 1955. Т. XI. S. 347–348; перевод наш. — Вд.). Конечно, все эти экзерсисы говорят о филологической наивности раннего Нового времени и живо напоминают оплошку Бальзака, когда Рафаэль — герой «Шагреневой кожи» — попадает в антикварную лавку и, бойко прочтя написанный на пергаменте арабский текст, удостаивается комплимента хозяина: «А Вы бегло читаете по-санскритски». Однако все эти странные сближения готовят почву сравнительного языкознания как науки.

«Игрушка немая» — живая картина или будущая «немая сцена» у Н. В. Гоголя. К примеру: «Между тем Панталон выходит тишком, и стал посреди их; из того происходит игрушка немая» (Юнисов М. В. Живые картины // Маска и маскарад в русской культуре XVIII–XX веков. М., 2000).

Примечательно, что, быстро усвоив уроки силлаботонической метрики (как романской, так и германской), где, помимо всего прочего, каждая строка начинается с заглавной буквы и существительное, попадающее в начало строки, приобретает дополнительные, едва ли не символические смыслы (У Тредиаковского читаем: «С одной страны гром, // С другой страны гром, // Смутно в воздухе! // Ужасно в ухе! // Набегли тучи, // Воду несучи, // Небо закрыли, // В страх помутили!» и видим новые нарративы в этой «Воде» и этом «Небе»), русские так и не стали писать «Я» с большой, подобно, допустим, англичанам.

Один из теоретиков эпохи, Л. Г. Якоб, разрешая вопрос о «подражании» на примере скульптуры, замечал, что «эстетические творения ваяния должны обольщать воображение, а не чувства». И добавлял далее: «Они не достигают своей цели, коль скоро предпринимают обольщать чувства. Восковые обличья, похожие на живые предметы до чрезвычайности, не возбуждают никакого эстетического чувства, но паче трепет и ужас, ибо они дают только мертвое чувствовать в живых предметах». Устойчивость эмблемы, внятность ее засвидетельствовал Н. С. Лесков в романе «Островитяне», где, рассуждая о нравах студентов Академии художеств, заканчивает свои призывы к обновлению искусства следующим пламенным пассажем: «Время громко говорит художникам: берите из своих преданий все, что не мешает вам быть гражданами, полными чувств гражданской доблести, но сожгите все остальное вместе с старыми манекенами, деланными в дни младенчества анатомии и механики, и искреннее подайте руку современной жизни».

Сковорода, Григорий. Собр. соч.: Т. 1. С. 152.

Соколов М. Н. Бытовые образы в западноевропейской живописи XV–XVII веков. Реальность и символика. М., 1994.

Замечательно, как Тредиаковский и Сумароков, в равной степени не лишенные этого недостатка, пишут друг на друга пародии в таком роде: «Потому што, ох! для тово што, нет! затем што, тьфу! ибо тьфу тьфу!», являя нам парадокс пародии, становящейся автопародией.

«Но что за шум, какой хаос // Мои там подняли крестьяне? — // Ах! я забыл, что сенокос! // Пусть пляшут добры поселяне; // <���…> // Под скрыпку там ребяты скачут, // Старик смеется в сединах; // Где глаз не видно, кои плачут, // Там жизнь — как мягкой путь в цветах», — писал один из заказчиков подобных сельских праздников.

Недаром же очень скоро таврический миф Новороссии сменяется американским мифом колонизируемого Нового света. Именно Северо-Американскими Соединенными Штатами поверяют Новороссию Г. П. Данилевский, В. Ф. Одоевский, А. И. Герцен. Подробный анализ эволюции этой мифологемы см.: Горизонтов Л. Е. Новые земли империи в зеркале культурных традиций: Новороссия Г. П. Данилевского // Ландшафты культуры. Славянский мир. М., 2007. См. также: Панченко A. M. «Потемкинские деревни» как культурный миф // XVIII век. Сб. 14. Русская литература XVIII — начала XIX в. в общественно-культурном контексте // Л., 1983; Вдовин Г. В. «Не все золото, что блестит», или «Живой труп». Заметки о риторическом эффекте в русской культуре XVIII в. // Вопросы искусствознания. М., 1995. № 1–2.

Мещеряков А. Н. Ранняя история Японского архипелага как социоестественный и информационный процесс // Генетические коды цивилизаций. М., 1995. С. 174–178. Приметим, что эта дальнозоркость русской культуры, эти минусовые диоптрии отечественной живописи долго не позволяют увидеть значимого мелкого, сущностной детали, важной подробности. Так, например, еще в 1790-е гг. русское общество, вслед за кумирами в бланжевых чулках, начинает «ботанизировать» («Жар проходит — иду на луг ботанизировать; <���…> любуюсь травками и цветочками, рассматриваю их тонкие жилочки, зубчатые краешки, пестренькие листочки, будто бы из тончайшего шелка сотканные, то гладкие, то пушистые, удивляюсь разнодушистым испарениям, разносвойственным сокам, варимых в цветочных чашечках искусною Природою, удивляюсь тонким сосудам, в которых сии питательные соки обращаются и которыя втягивают во внутренность растения живительный воздух», — гладко писал Н. М. Карамзин в очерке «Мой день» (цит. по: Карамзин Н. М. Записки старого московского жителя. М., 1988. С. 230–231). Живопись почти не заметила этого увлечения.