Джакомо Лаури-Вольпи - Вокальные параллели

И стоит ли умалчивать, что вокруг этого артиста в его родной стране на протяжении многих лет царила искусственно созданная враждебная атмосфера, и не только в театре — что было бы естественно, — но и общественном мнении из-за клеветы и слухов, распускаемых даже самыми официальными лицами, и что сегодня, забыв все обиды и преследования, не чувствуя ни гнева, ни досады, он все еще по-прежнему крепко сидит в седле после сорока лет непрерывной артистической деятельности и все еще поет в таких операх, как «Пуритане» и «Трубадур», «Сельская честь» и «Фаворитка», «Отелло» и «Риголетто», «Богема» и «Турандот», «Гугеноты» и «Полиевкт»?

В чем же секрет столь долгой неувядаемости, несокрушимости этого голоса, который еще и сегодня можно считать самым прочным, самым выносливым? Секрет кроется в «радости» — в радостности пения. [24] Барилли в своей книге «Паримо» пишет о Лаури-Вольпи: «Лаури-Вольпи не испытывает никакого зазнайства от того, что он обладает самым красивым голосом нашего времени. Его голос — это голос счастливого человека. Италия дала ему славу, Франция — розетку Почетного легиона, а Испания — любовь жены. Вне театра Лаури-Вольпи никогда не корчит из себя тенора… Его „до-диезы“ долетают до самой луны, как послания всего человечества. Его пение — это удивительный вокальный полет.» Пусть цитирование данного высказывания не покажется нескромностью, оно необходимо для понимания характера этого голоса и может принести пользу молодым, которые не должны позволить сбить себя с пути пристрастными или необоснованными суждениями. Барилли был строжайшим, наводившим страх критиком, он знал свое дело и любил свободу духа в артисте. Как важна эта радость, которую певец черпает в видении иного мира, коснуться которого удается во время пения, радость, что рождается иногда из страдания, из мучительных поисков, радость, в которой кроется секрет, делающий голос молодым, лицо улыбающимся, ум ясным, память цепкой, фантазию кипучей, чувство нежным, дух бодрым и чутким! Чутким, в частности, к некоторым причудам природы, которая, например, в случае с Лаури-Вольпи устроила так, что у этого странного тенора переход от среднего регистра к верхнему приходится не на фа-диез, как у нормальных теноровых голосов, а на соль-диез, создавая, таким образом, каверзную проблему… Кажется только сейчас этот голос начинает петь в своем ключе, для которого нужен бы не пятилинейный, а «многолинейный» нотный стан, потому что потенциальный диапазон его звучания простирается от натурального контрабасового фа до натурального сверхвысокого фа. [25] Известно, что, как правило, любой тенор после верхнего «си натурального» становится фальцетом. У Лаури-Вольпи, напротив, голос на высоких, сверхвысоких нотах сохраняет тот же тембр и ту же звонкость, что в обычном регистре. В обилии обертонов, в интенсивности звучания и ровности колорита как раз и состоит отличительная особенность этого голоса, монолитного на протяжении всего диапазона от самых низких нот до самых высоких, уходящих за сверхвысокое ре натуральное. В этом же и его «скандальность», бывшая причиной зависти и враждебности на той «ярмарке тщеславия», которую представляет собой театр. Правила восстали против исключения, привычное не желало одобрить странное. Три октавы звучания, ничего похожего на другие голоса, и сделано это как будто специально для того, чтобы сбить с толку кого угодно.

Как удалось этому певцу сохранить свой голос, такой «уверенный, смелый, радостный», после нескольких десятилетий интенсивной артистической деятельности? Прежде всего потому, что ему удалось избежать болезни подражательства. Зачем ему было подражать Карузо с его излюбленными портаменто и грудными звучаниями, или Бончи с его не менее знаменитыми форшлагами и склонностью к носовым звукам? Дать свободу своему голосу, не запирать его в грудной клетке, освободить его из плена искусственно подавленного дыхания — это значит также освободить сердце и ум. Отсюда и ясность, заразительная радостность этого необычного голоса, который узнаешь среди тысячи других. А то, что необычно — всегда артистично, художественно, ценно, желанно, пусть даже это и отклонение от нормы.

Разве такому голосу можно отказать в праве быть причисленным к категории «особенных»?

Эстер Мадзолени, далматинка, принадлежит к славной плеяде тех сопрано, что расцвели в первое десятилетие нашего века. Она стоит в ряду таких артисток, как Гальярди, Бурцио, Лабья, Фарнети, Пазини-Витале, Поли-Рандаччо. Все эти артистки обладали прекрасными голосами, но они не достигли оглушительной известности по той простой причине, что в те времена не было фоторепортеров, рекламы, журналистов, гоняющихся за новостями, не было интервью, дневников и биографий, которыми можно было бы наводнить популярные журналы, чтобы пощекотать любопытство публики, пресыщенной до тошноты.

Мадзолени, женщина образованная и обладавшая тончайшим чутьем, была неподражаема в «Норме» и в «Аиде». В конце своей карьеры она решила выступить в «Травиате» в миланском театре «Даль Верме», но результат получился сомнительный, как это обычно и случается с сопрано, привыкшими к исполнению статичных образов. Первый акт, с его блеском и разнохарактерностью, не дается голосам мощным, но ограниченным по своему диапазону. Фривольная бездумность романтичной парижанки полусвета и кроющаяся за ней неощутимая, но роковая болезнь плохо сочетаются с физической и вокальной мощью.

Типичной особенностью голоса Мадзолени было своего рода тремоло, которое несколько умаляло благородство ее стиля, столь аристократичного и строгого.

Магда Оливеро — румынка, если не ошибаюсь, — обладает голосом менее мощным и менее драматичным, чем Мадзолени, но она столь же образованна и тонка и схожа со славянкой одухотворенностью звучания, филигранностью оттенков и модуляций. Автор этих строк пел с ней в «Девушке с Запада» и в «Турандот», она была удачной Минни и поэтичной, волнующей Лиу. Ее «атаки» на мецца воче были подлинными шедеврами. Магда Оливеро сегодня была бы голосом номер один среди лирико-драматических сопрано. Быть может, ей в свое время помешало опять-таки тремолирование (оно было свойственно и ей).

Оба эти голоса представляют собой нечто среднее между легким и лирическим сопрано. Одна поет поочередно в «Лючии» и «Мефистофеле», другая — в «Любовном напитке» и «Богеме». Имея столь ограниченный репертуар, они, пожалуй, так и не обратили бы на себя внимание, если бы не их первоклассный артистический темперамент.