Поль Валери - Об искусстве

Федр. Продолжай, продолжай… Я вижу пчелу у тебя на устах и танцовщицу в твоем взгляде.

Эриксимах. Продолжай, о несравненный мастер в божественном искусстве вверяться рождающейся идее!… Всегда удачливый виновник неотразимых следствий диалектической случайности!… Продолжай! Тяни золотую нить… Извлеки из своих отрешенных глубин некую живую истину! 12

Федр. Случай покорен тебе. Он нечувствительно преображается в знание по мере того, как твой голос его настигает в лабиринте твоей души!

Сократ. Но сперва я намерен расспросить нашего врачевателя!

Эриксимах. Я к твоим услугам, дорогой Сократ.

Сократ. Ответь же мне, сын Акумена, о Терапевт Эриксимах, ты, который так мало веруешь в скрытую силу горчайших снадобий и таинственных благовоний, что вовсе их не используешь; ты, далее, который, зная не хуже любого щеголя все секреты искусства, как равно и природы, не рекомендуешь, однако, и не восхваляешь ни мазей, ни масел, ни загадочных притираний; ты, наконец, который не полагаешься на эликсиры и не веришь в тайные зелья; о, врачующий без настоев и отрицающий все, что — порошки это или капли, лепешки, шарики или комочки, драгоценные камни или кристаллы — липнет к языку, проходит сквозь обонятельный свод и, достигнув орудий чихания или тошноты, убивает либо живит; ответь, милый друг мой Эриксимах, из всех целителей наиболее сведущий в своем ремесле; ответь же мне: знаешь ли ты среди этого множества подвижных и эффективных веществ и среди всех этих мудреных составов, в которых твоя ученость видит лишь средства тщетные и презренные, — скажи, знаешь ли ты в сокровищнице фармакопеи какой‑то особый бальзам или какое‑то противоядное тело от этого недуга из недугов, этой отравы из отрав, от этого яда, враждебного всякой природе?…

Федр. Какого яда?…

Сократ… Имя которому: тоска жизни!… Я разумею под этим — пойми меня хорошо — отнюдь не тоску преходящую; не тоску от усталости, не тоску, чье начало известно, и не ту, чьи пределы видны; но тоску совершенную, тоску чистую — тоску, чей источник не в горе, не в немощи, ту, что уживается с самым счастливым на вид уделом, — одним словом, такую тоску, у которой нет иного содержания, кроме самой жизни, и нет другой причины, кроме ясновидения живущего. Абсолютная эта тоска есть, в сущности, не что иное, как жизнь во всей хвоей наготе, когда она пристально себя созерцает.

Эриксимах. В самом деле, стоит нашей душе очиститься от всего мнимого, отказаться от всяческих ложных прибавок к сущему, и бытие наше тотчас столкнется с опасностью такого холодного, точного, здравого и бесстрастного рассмотрения человеческой жизни, такой, как она есть.

Федр. Жизнь омрачается под воздействием истины, как опасный гриб, если его разломать, темнеет под действием воздуха.

Сократ. Я спросил тебя, Эриксимах, есть ли такое лекарство.

Эриксимах. К чему лечить столь разумный недуг? На свете, конечно же, нет ничего более пагубного и откровенно враждебного естеству, нежели видеть вещи такими, как они есть. Холодная и совершенная ясность есть яд, с которым невозможно бороться. Когда сущее предстает нам во всей наготе, наше сердце не в силах выдержать… Достаточно одной капли этой леденящей лимфы, чтобы ослабить в душе пружины и трепет желания, уничтожить любую надежду и убить всех богов, пребывающих в нашей крови. Силы душевные, самые благородные краски постепенно меркнут и угасают. Прошлое обращается к горстку пепла, будущее — в малую льдинку. Душа узнает себя вдруг в некой пустой и законченной форме. Таковы вещи, как они есть, стоит им только сойтись, обозначиться и сочетаться самым точным и самым губительным образом… О Сократ, мир не может прожить ни минуты, оставаясь лишь тем, что он есть. Странно подумать, что это единое Все неспособно удовлетвориться собой!… Именно страх быть таким, как он есть, заставил его сотворить себе, нарисовать для себя мириады личин; больше ничем нельзя объяснить существование смертных. Но для чего же смертные созданы?… Их назначение — понимать. Понимать? Но что это значит?… Понимать означает одно: быть не тем, что ты есть… И вот люди мыслят и грезят, внося в природу источник бесчисленных заблуждений и сонмы чудес!…

Ошибки, иллюзии, игра зеркал разума придают глубину и жизнь беспомощной громаде мира… Идея заносит в сущее семя несуществующего… Но порою вдруг объявляется истина и нарушает гармонию этой системы миражей и обманов Тотчас все оказывается на краю гибели, и сам Сократ вопрошает меня о лекарстве от этого безнадежного случая ясновидения и тоски!…

Сократ. Ну что ж, Эриксимах, раз такого лекарства нет, ты, быть может, мне скажешь хотя бы, какое состояние наиболее противоположно этому состоянию полного отвращения, убийственной трезвости и безжалостной очевидности?

Эриксимах. Прежде всего, пожалуй, любое неистовство, кроме меланхолического.

Сократ. А еще?

Эриксимах. Опьянение, как и все те иллюзии, что бывают обязаны хмельным парам.

Сократ. Хорошо. Но скажи, существует ли опьянение, источник которого не в вине, а в чем‑то другом?

Эриксимах. Разумеется. Любовь, ненависть, алчность тоже пьянят!… Чувство власти…

Сократ. Все это придает жизни вкус и яркость. Но возможность испытывать чувства ненависти, любви или стать обладателем огромных богатств зависит от каждой превратности бытия… Так не думаешь ли ты, Эриксимах, что опьянение наиболее благородное, наиболее чуждое этой безмерной тоске есть опьянение, порождаемое нашими действиями? Наши действия, и особенно те, что приводят в движение наше тело, иногда погружают нас в состояние странное и восхитительное… Оно абсолютно противоположно тому печальному состоянию, в каком мы оставили трезвого и неподвижного наблюдателя, которого только что мысленно вообразили.

Федр. Но если каким-то чудом он загорится внезапно страстью к танцу?… Если он вдруг захочет избыть эту трезвость ради проворной легкости; и если, стало быть, желая как можно полнее внутренне преобразиться, он попытается заменить в себе свободу рассудка свободой движения?

Сократ. Тогда он сразу же объяснит нам то самое, что мы пытаемся сейчас понять… Но я хочу задать Эриксимаху еще один вопрос.

Эриксимах. Я к твоим услугам, дорогой Сократ.

Сократ. Ответь же мне, мудрый врач, — ты, который в своих путешествиях и в своих ученых занятиях углубил познание всего живого; ты, о великий знаток форм и капризов природы, прославившийся в описании замечательных тварей и растений (вредных и полезных, успокоительных и целебных, дивящих, гадких, забавных, а также сомнительных и, наконец, не существующих вовсе), — ответь, не слыхал ли ты о тех странных животных, которые водятся и размножаются в пламени?