Дора Коган - Врубель

Надо сказать, что воспоминания о Мамонтовском кружке были тем более естественны, что в Риме кружок на время словно снова возник с приездом в Рим Коровина, Воки и Вани Мамонтовых.

Узнается в этой композиции ранняя акварель Врубеля «Пирующие римляне», вообще дает себя знать поздний академизм. Но это эклектическое позднеакадемическое благополучие нарушается здесь геометризацией построения, придающей иллюзорной композиции иррациональность и двойственность.

Также двойственно сочетается в композиции пространственность и плоскость. Пространство создают отвлеченные комбинации — треугольники, углы, сцепленные в определенном ритме. И в то же время эти комбинации утверждают плоскость, отвлеченное начало. Осознавая в подобного рода построениях угрозу жизненной достоверности (может быть, и Савва Иванович обратил на это внимание художника), Врубель в следующем варианте прибегает к фотографии. Весь пейзажный фон в этой акварели напоминает популярную тогда фотографию Неаполитанского залива. Однако художник успешно преодолевает документализм. Цветовое решение акварели проникнуто негой южной неаполитанской ночи. В нем воскрешается таинственное мерцание «Восточной сказки». Зелено-синяя колышущаяся «лунная гамма» несет в себе музыкальное начало.

Приверженный как мастер декоративного искусства плоскостности, Врубель в то же время отчетливо чувствует особенный характер театрального занавеса, отличающий его от панно. Передняя плоскость оказывается как бы прорванной, ажурной, колышущейся, мерцающей. Да и вся композиция отмечена призрачностью, колыханием, мерцанием и такого рода мимолетностью, которая связана с театром.

Незавершенный вариант эскиза театрального занавеса из известной группы эскизов, связанных с одним и тем же заданием Мамонтова, кажется все же окончательным. Здесь тоньше и многограннее разработан передний план, на котором изображены две группы — мандолинисты и стоящие и сидящие слушатели. Чередование фигур перешептывающихся женщин «звучит» по-музыкальному ритмично. Фотография забыта. Город спускается с горы, стелется горизонталями крыш, геометрическими мерцающими фигурами, приобретая любимую Врубелем «мнимую» структурность. По-врубелевски сложна, изысканна геометризированная узорчатость драпировок занавеса. Обрамляя пространство сцены, занавес прихотливо сочетается с кронами темных пиний. Мандолинист находится на переднем плане, обращен к реальным зрителям и близок к изображенным слушателям, и это создает в композиции особенно сложные «колеблющиеся» отношения между плоскостью и пространством. Колорит условен, богат, плоскостность и декоративность ярче выражены. Можно почувствовать, сравнивая эскизы композиции занавеса, как художник постепенно обретает себя.

Есть, однако, в этих акварелях и эстетизм и какой-то привкус горечи, терпкости, повышенное эмоциональное напряжение. В них дает себя знать неустойчивый характер Врубеля. То он полон самых радужных надежд и, ободряя родителей, светло смотрит в будущее. (19 апреля 1892 года мачеха писала Анюте: «От Миши на днях получили письмо (папочка посылал ему маленькую субсидию), не унывает. Вот его выражение: „Рим не в один год выстроен“».) То внезапно становится невыносимо нервным, суетливым… Недаром Елизавета Григорьевна была чрезвычайно взволнована намерением Саввы Ивановича поселить Врубеля с ее семьей. Несколько позднее у сдержанной Елизаветы Григорьевны вырывается признание, что Врубель «составляет одну из неприятностей их жизни». Одна из причин этого — его «ужасно глупое поведение со всеми русскими художниками». Русские художники — видимо, члены колонии, живущие на той же вилле, на которой поселился и Врубель. Из художников общался Врубель в это время в Риме только с братьями Сведомскими и даже зарабатывал, помогая им в работе.

Он становится все более надменным, все острее ощущает свою «избранность», свой художнический аристократизм. Но думается, что в этой неуживчивости Врубеля и в его чрезмерном высокомерии сказывались и первые признаки его душевного заболевания. Здесь в Риме, в пору упадочных настроений он вспоминал любимую еще с юности «игру в провал» и очертя голову бросался в неизвестность, окунался в темную пучину ночной жизни Рима, отдавался ее волнам. Можно ли было предположить тогда, как серьезны его взрывы, как дорого обойдутся ему ночи, проведенные в таинственном и неизвестном где-то… Подозревал ли он и окружающие, какие тени уже легли на его будущее?

Поддавшись чарам Саввы Ивановича, явно приваживающего его к работе в Частной опере, Врубель исполняет и эскиз декорации к опере Николаи «Виндзорские проказницы». Сохраняя традиционное построение пространства с кулисами и задником, Врубель и здесь соединит пространственность и плоскостную декоративность по-своему. Структурные геометрические формы домиков, мебели, по-врубелевски изящные, прихотливо расцвечиваются гирляндами цветов и плюща и контрастируют с раскинувшейся кроной дерева, с элементами пейзажа. И во всем — ритмичность, музыкальность и попытки свободно организовать сценическое пространство.

Одновременно он начал писать картину на русскую тему, тему, связанную с Абрамцевом, с Мамонтовской оперой, и уже вынашивал планы своего участия в парижском Салоне. Речь идет о «Снегурочке», которая показалась Елизавете Григорьевне и девочкам страшной, «с флюсом и сердитыми глазами», а Лиле, напротив, обещающей стать «волшебно-прекрасной». В «Снегурочке» Врубель отдавал дань «музыке цельного человека», которая захватывала его в Абрамцеве, отвращала от «бледного Запада» и предопределяла его занятия керамикой и многие другие увлечения.

С этой музыкой прямо или косвенно связан заказ, который он получил от Мамонтова в Италии и ради которого он спешил теперь в Россию.

Конечно, не так уж бескорыстен был Савва Иванович, отправляясь с Врубелем в Италию. Типичный его прием «ухаживания за художником», как всегда, преследовал далеко идущие цели. Врубель должен был стать одним из главных его союзников в той «эстетизации жизни», о которой мечтали Мамонтов и его кружок. В Италии Врубель был обращен к работам для Частной оперы, трудился над эскизами занавеса и решением оформления предстоящих постановок. В Италии он уже начал обдумывать проект часовни для могилы Андрея Саввича. И едва Врубель ступил на московскую землю, он оказался во власти мягкой, но упорной мамонтовской воли, целиком поглощенным его затеями, его планами, его предприятиями. Нельзя не заметить здесь — подчинение это было добровольным. Пленник чувствовал себя в плену неплохо. «Я опять в Москве, или лучше — в Абрамцеве, — писал Врубель сестре в июле 1892 года, вскоре после возвращения из Италии, — и опять осажден тем же, от чего отдыхал 8 месяцев: поисками чисто и стильно прекрасного в искусстве и затейливого личного счастья в жизни; как видишь — все голова и тени. Переведя на более понятный язык: опять руковожу заводом изразцовых и терракотовых декораций (в частности, отделкой часовни над могилою Андрея Мамонтова) и постройкой (по моему проекту) пристройки к дому Мамонтовых в Москве с роскошным фасадом в римско-византийском вкусе. Скульптура вся собственноручная». Чисто и стильно прекрасное в искусстве, о котором мечтал Врубель… Кто, как не Мамонтов, мог не только поддержать подобную цель, но фанатически ее преследовал. И теперь новые заказы Мамонтова были непосредственно связаны с этой целью. Архитектурные формы влекут Врубеля, словно дар его, расширяясь, крепчая, жаждет осваивать все новые и новые земли.