Стюарт Исакофф - Громкая история фортепиано. От Моцарта до современного джаза со всеми остановками

Как и у любой системы, у этой есть свои плюсы и минусы. К примеру, чистое, сияющее звучание натуральных терций в равномерной темперации становится жестче и тусклее. С другой стороны, в целом инструмент приобретает большую тональную гибкость, благодаря тому что в нем оказываются исключены особо шероховатые звуковые коллизии, возникающие тогда, когда натуральным октавам, квинтам и терциям дозволяется «потолкаться» друг с другом в чистом строе. Порой пресловутое «биение», свойственное фортепианным созвучиям, даже способно придать дополнительное обаяние некоторым произведениям, особенно работам романтиков вроде Шопена. А частота модуляции фортепианного «вау-вау», к слову, анализируется настройщиками инструментов, когда те ослабляют или усиливают натяжение струн в поисках верного тона.

Чтобы достичь максимальной красоты фортепианного звучания, экспериментируют и с толщиной струн: например, тугость и малоподвижность басовых струн нивелируют, обматывая их стальной остов медной проволокой. Кроме того, настройщики зачастую смещают тон басовых струн еще ниже по звукоряду, а высокие ноты, наоборот, поднимают выше.

Вся эта наука фортепианных струн также играет роль в способности инструмента воспроизводить многообразие звуковых «красок». Ударьте по клавишам с силой — и высокие обертона (то есть мягкие отзвуки более высокой частоты, нежели основной тон струны) зазвучат во весь голос. Возьмите ноту мягко — и дополнительные вибрации окажутся приглушены. Мы слышим это как разницу в «тембре».

Специалист по античной космологии наверняка обратил бы внимание на то, как похожи четыре основных компонента фортепианного звука (отрывистый хлопок, певучий дифтонг, колеблющаяся волна и плавная смена громкости) на четыре главных элемента мироздания, выделенные Эмпедоклом в V веке до н. э.: земля, вода, воздух и огонь. Оказывается, они отлично подходят и для метафорического описания музыкальной вселенной.

К примеру, огонь — знак горячих голов: темпераментного классика Бетховена, рок-н-ролльщика Джерри Ли Льюиса или джазового авангардиста Сесила Тейлора, каждый из которых привносил в фортепианную игру ощущение напряженной непредсказуемости и творил музыку то медленно тлеющую, то взрывающуюся яркими вспышками.

Текучесть и плавность, присущая водной стихии, ассоциируется с мелодистами — романтиком Францем Шубертом, классицистом И. С. Бахом или джазовым пианистом Джорджем Ширингом. Их музыка разливается извилистыми волнами, которые вздымаются и опадают, будто линии на изысканном восточном узоре. Жан-Жак Руссо, провозгласивший мелодию первоосновой музыки как таковой, утверждал, что в ней воплощаются самые элементарные человеческие инстинкты; другие слышали в ней отголосок нежной геометрии окружающего мира — небесные аркады летящих птиц, спирали морских раковин, волнистые контуры песков в пустыне.

Воздухом дышат алхимики, такие как Билл Эванс, импрессионист Клод Дебюсси или эксцентрик эпохи би-бопа Телониус Монк, — мастера атмосферы. Таинственным образом сочленяя звуки (а также их отсутствие — тишину), они конвертируют приземленные приемы музыкальной композиции в целые призрачные миры, подобно тому как алхимики превращали обыкновенный свинец в золото. Мелодия увлекает, алхимия зачаровывает.

Наконец, земная твердь — фундаментальная основа творчества ритмизаторов, таких как Фэтс Домино, классик латино-джаза Артуро О’Фэррелл или просто классик Сергей Прокофьев. Эти композиторы во главу угла ставят тот отрывистый удар, который, собственно, и дает жизнь фортепианной ноте. Именно ритмизаторы привносят свинг в джаз, гипноз в минимализм и «перчинку» в сальсу. Если мелодия целится в сердце, то пульсирующая симфония ритма возбуждает прочие органы тела, заставляя слушателя дергаться, качаться, притопывать ногами и крутить бедрами в такт музыке.

Конечно, ни одного музыканта нельзя на сто процентов отнести к какому-то из этих типов: тот же Бетховен может в одно мгновение взорваться фейерверком, а в следующее заиграть ангельскую мелодию. Для большинства выдающихся композиторов границы предельно условны; в конце концов, практически любая мелодия содержит в себе в том числе и ритмический рисунок. И тем не менее композиторы, исполнители и импровизаторы, какими бы они ни были музыкальными хамелеонами, как правило, тяготеют к одному из перечисленных типажей и именно таковыми остаются в истории. Они работали в разные эпохи, в разных жанрах, на разных континентах — но все равно обладали одним из четырех основных творческих темпераментов.

К какой категории они относятся?

Любая классификация по определению искусственна и в том или ином ракурсе не выдерживает критики. Ловушек здесь множество, и все они очевидны. Композитор, джазовый пианист и знаток-энциклопедист Дик Хаймен любезно согласился помочь классифицировать выдающихся пианистов по моим четырем категориям, и Дейв Брубек поначалу оказался у него горячей головой. Когда я спросил, почему Брубек принадлежит именно к этой категории, а не к ритмизаторам, Хаймен задумался и через некоторое время прислал ответ: «Теперь я думаю, что его долгая многообразная ка рьера позволяет — несмотря на то что он и горячей головой был, и от ритма много отталкивался — причислить Брубека к мелодистам». Еще в одном письме он признавался, что задача оказалась сложнее, чем он думал. «Позволь мне, пожалуйста, еще немножко пораскинуть мозгами, — просил Дик, — потому что мне всерьез кажется, что у тебя получилась красивая и ясная схема, которая способна помочь усовершенствовать традиционную хронологическую классификацию».

Академический пианист Альфред Брендель в частном письме привел следующий довод: «Я много писал о том, чем Гайдн отличается от Моцарта, оба они — от Бетховена и все трое — от Шуберта. Чего мне всегда хотелось избежать, так это упрощения типа „Моцарт — это в основном то, а Шуберт — это“. Великая музыка работает сразу на нескольких уровнях, ее явно нельзя свести к нескольким строчкам. Если я пишу, что у Моцарта и Шуберта кантабиле [стиль исполнения, имитирующий пение] вокальное, а у Гайдна и Бетховена — инструментальное, это нужно понимать в соответствующем контексте, единственно верным образом».

Что ж, эти предостережения были мной обдуманы и учтены. Тем не менее в следующих главах будет предпринята попытка разъяснить намеченную здесь классификацию в надежде на то, что подобные схемы будут удобной платформой для формулирования мыслей на тему музыки — или по крайней мере спровоцируют новый виток ее обсуждения.