Татьяна Маврина - Цвет ликующий

Я дружила (еще во Вхутемасе) лишь с Надеждой Кашиной. Мы даже в волейбол с ней один раз играли! У Красных ворот на спортплощадке. Была она небольшого роста, высоко зачесывала рыжеватые кудри, веснушки на лице! Носила светло-синий костюм, сшитый у мужского портного. Зимой — кожаную куртку и апельсинового цвета шарф. Энергии у нее было на десятерых.

После Вхутемаса Надя писала дивные пейзажи Москвы, прямо на улице, на больших холстах. Будто с неба свалилось целое богатство цвета и света. Возможно, что сохранились они лишь в памяти людей, а живут ли где-либо? Не знаю.

Потом она привезла из Ташкента холсты и акварели с обворожившей всех эскизностью всесоединяющего южного солнца. Совсем непохоже на Сарьяна, где свирепое южное солнце трижды подчеркнуто синими тенями. У Нади люди, предметы плавали в солнце, и в этом была заманчивая новизна письма северянки. Родом она из Сибири, потом насовсем уехала в Ташкент.

О Даране… Выписываю из альбома: «4.VI.64 (пел соловей в овраге за железной дорогой, цвели яблони в нашем Абрамцеве), а мы и не знали, что умер Даран». Весть привезла моя сестра из Москвы. Так и нарисованы три фигуры на Архановском поле (в Абрамцеве).

У меня сохранилось много портретов Дарана. Рисовать его было легко. Что-то мопассановское — от черных усиков, неизменной шляпы, от неиссякаемой галльской общительности — с трамвайной ли кондукторшей или со знаменитым писателем — все равно. Он всех знал. Был редкой, рыцарской преданности людям и делу; и, что для художника еще большая редкость — никому не завидовал.

Больше всего он боялся, рисуя в цирке или в балетной студии, развитой механической руки. Больше всего любил свою маму. Так я его и написала — за обеденным столом, накрытым оранжевой скатертью — с мамой.

Милашевского я написала — на бульваре, среди людей. Он тоже носил шляпу и графические усики. Имел он завидный дар — проявлять свой талант крещендо, на людях. Его вдохновляли глядящие и просто глазеющие. Застолья, портреты, особенно кусковские купанья — акварели. Самый лучший лист из этой серии был подарен нам и долго висел в золотой раме XVIII века в нашей темной комнате. Назывался «Крещение Руси», потому что в центре сияло белое тело женщины в воде. Переехав на другую, светлую квартиру, мы отдали акварель автору.

Бледнолицую Софронову я написала с дочкой — цветущей, сияющей глазами и молодостью. Ей Антонина Федоровна передала свое красивое видение мира и красивое же письмо, что сейчас редкость.

Особый рассказ о первой встрече с Ольгой Николаевной, гостьей из Ленинграда, в нашей узкой комнатушке на Колхозной. Николай Васильевич лежал на диване с больной ногой; маленький Юрка, мой племянник, приплясывал, картавя, напевал стишки домашнего производства:

И остановись — протяжно:

Стук в дверь. — Войдите! И вошли двое: античная богиня в белой шляпе с вуалью, в перчатках — Ольга Николаевна Гильдебрандт-Арбенина. С ней молодой еще человек в элегантном сером костюме, чем-то похожий на запятую рядом с прямой Ольгой (это был Ю. И. Юркун)… Повеяло Мих. Кузминым, «прекрасными вывесками» от наших гостей, от их слов, жестов, от легкости, с какой Ольга Николаевна разделась и я рисовала ее обнаженную: в шляпе, с веером…

Один холст я назвала «Богиня Ольга» и подарила его Евг. Ан. Гунсту в награду за то, что принадлежащий ему портрет Рокотова был украшением выставки произведений «Из частных собраний».

Остается еще сказать о моем жизненном спутнике — Николае Васильевиче Кузьмине (с мягким знаком). Я рисовала его часто — за работой, в пейзажах и, наконец, в 1978 году соорудила нечто, в подражание иконам, — «Николу с житием» — «Николу зимнего». В клеймах, вокруг портрета с чайной чашкой — заснеженные елки, облака, зеленые дятлы — то, что мы так любили оба, — снег, зима.

Особо хочется вспомнить о Семашкевиче. Он участвовал лишь на одной выставке «13». Где-то учился, но не научился — писал, как народный художник-самоучка. Тема любая: пароход, поезд, агитатор, встреча… все равно — страсть души и крепкие руки делали свое дело. Получались полотна, которые хотелось иметь у себя дома, и не мне одной. Он сразу как-то стал мечтой коллекционеров. Картин осталось от него немного, а в нашем доме еще до сих пор живет его фраза — «можно выставлять, а можно и не выставлять», — говорил и улыбался таинственно-добродушно… Крепко стоящий на ногах, невысокий парень, пожалуй, моложе всех нас тогда, и как-то добротнее, ближе к земле и, я бы еще сказала — удивительнее.

…Вокзальная площадь. Толпа слита как единое целое, пестрящее платками, юбками, сумками вокруг ярко-красного автобуса с желтым верхом. Мы ездили с К. Н. в Загорск и до сих пор вспоминаем синие тени на снегу в эти дни. Не каждую весну так бывает. Синие ручьи и грачи на проталинках. Хороша была и Лавра этой весной.

А сейчас та же вокзальная площадь. Лужи — лазоревое море. Лазоревый автобус. Небо полно весенним звоном.

«Любить старинную архитектуру мы стали после издания Грабаря», — так еще в 1911–1912 годы сказал Билибин на съезде художников в Петрограде.

В мой «жизненный состав» любовь к старине пришла тоже из издания Грабаря. А потом этому научила война, когда погибали один за другим северные храмы. В Москве я ходила и, если удавалось, ездила по дальним и ближним улицам — рисовала, запоминала, может, впервые, разглядывала шатровые колокольни, причудливые пятиглавки, стены и башни. «Не подвело мои глаза чутье. Сказало им, куда глядеть».

По воле счастливой судьбы в 1941 году, когда мы лето жили в Загорске, я как бы встретилась со своим детством — с городецкой живописью; второй раз влюбилась в ее праздничную нарядность и поняла своей нижегородской памятью, как можно по-иному, не по-вхутемасовски, смотреть на все кругом веселыми глазами заволжских кустарей; изображать не натюрморты, а жизнь саму по себе, как она течет и утечет бесследно, если ее не зарисовать. Пейзажи в Загорске были продолжением этой городецкой живописи, они завораживали вновь увиденной красотой, но остались ненаписанными.

Особенно жалко один осенний день с рваным небом: последние рыжие листья, серо-розовая церковь на базаре, где мы покупали по баснословной цене молоко и мороженую картошку. И все какое-то серо-розовое, даже мокрый грязный снег с темными колеями. Люди с черными зонтами.

В 1944 году я не раз рисовала эту церковь на базаре, но того, что видела в начале войны, уже не получилось. Ушло, протекло.