Татьяна Маврина - Цвет ликующий

В воротах же монах расписывал стены в халате сверх подрясника, как Рублев, не меньше. С любовью накладывал трафарет для узоров, священнодействовал. Прошел высокий нищий с ангельским профилем, громадной бородой и длинными «власами». Еще ходил один старик с гривой и раздвоенной бараньей шкуркой вместо бороды.

…Красная труба с желтым узором кирпичной кладки, наличники голубовато-серые и точки, точки. Сегодня день выборов, и агитпункт пылает красными кусками. В вогнутом дорожном зеркале дома противоположной стороны улицы, машины, люди. Мы едем в Загорск, и день, мало сказать, голубой, невыносимо синий, с букетами розовых и охряных деревьев, снег в синих узорах.

В этом исключительно красивом 1963 году зима была вся в инее, весна голубая. Иногда и деревьев не замечаешь, а только синий узор от них на снегу. И в Загорске самое главное в пейзаже было полосатый, изузоренный снег.

Так было и 10 и 24 марта, не хотелось даже писать Лавру. Снег и деревья были интереснее.

Весеннее солнце выхватило стволы тополей до ярко-желтого, померкли даже «ясны звездочки» на куполах Успенского собора. Бугры, дома, люди и тени на снегу.

…Лето. Облаков-то было много, но я выбрала только два, чтобы были темные силуэты на белом и светлые узоры на темно-голубом.

…По ощущению праздничности и ликования на Лавру похож лишь один Печерский монастырь под Псковом. Но тот не на горе, а в глубоком овраге, что и необычно и таинственно. Когда мы подъезжали по бугристой красной глине с валунами и соснами к городку, ничего сверхъестественного в верхушках башен с флюгерами, в жидких головках церковок псковского типа не было. Но вошли в ворота и обогнули храм — от неожиданности ахнули и просто оцепенели. Несмотря на холод, замерли перед оврагом, заполненным блестящими, золотыми, красными, звездчатыми, зелеными, белыми, очень ухоженными драгоценностями. Между ними дорожки, одинокие монахи. Деревья, галки, вороны и розовое небо. Так все в один голос и сказали: «Драгоценный ларец». Но этот ларец в «трехсотенном государстве». Загорск же от Москвы совсем близко.

«Последняя остановка автобуса». Так я назвала эту картинку в 1958 году, еще не зная, что если пойти вслед одиноким пешеходам с сумками, то попадешь в XVII век, увидишь то, чем могла быть когда-то Лавра, — село Благовещенское, за полями, за холмами, всего километра два.

В 1962 году мы так и пошли с Шурой С. Голые выгоны, одинокие люди. Обернулись — Лавра: блестящая груда разноцветных камней или елочных бус. За последней горкой показалась и желанная церковка и само сельцо, маленькое, расположенное по-старинному, «четверообразно» вокруг двух прудов и этой деревянной церковки XVII века.

И необычное расположение, и пруды, и старые деревья, и старые бревна, и все увиденное настроило нас очень восторженно. День холодный, осенний, с зеленым небом. Люди будто и наши сегодняшние, а вроде бы и не те, а из древних времен. Вот этот старик, который смотрит на нас невидящими глазами, рыжий, ражий конь, мальчишки на коньках на прозрачном льду пруда, может, у них и коньки-то деревянные, раскрашенные, с рыбьей мордой на носике, какие я видела в музее в Городце? И вечные бабы с ведрами — «богини-водоноски», каких обессмертил И. Грабарь. Все они нас не видят, привыкшие к туристам, заняты своим делом, от этого и кажутся так далеко, лет за триста. Даже подъехавший грузовик их не приблизил.

Некрасов написал про Волгу, что она шла — не текла, не бежала, а просто шла.

Когда подумаю про Городец за Волгой, обязательно всплывает: «Шла Волга…» — хотя эти строчки Некрасова к Городцу никакого отношения не имеют.

Старая городецкая живопись на деревянных деревенских вещах, больше всего на сиденьях от прялок — донцах, сохранила, если можно так сказать, именно этот неспешный темп движения большой реки. Кисть городецкого художника не бежит быстрее мысли, как соседней золотой хохломской ковровой росписи, не застаивается от напряжения и старания, не завихряется «в дымах» и «плавях», в комариным жалом выписанных орнаментах, как в Палехе, а идет плавно, как Волга, не слишком быстро и не слишком медленно, от возможностей темперной, а чаще клеевой краски, мазка или «тыканья» сухим грибом-дождевиком по слегка загрунтованной доске.

Несмотря на светские, часто просто трактирные темы, городецкие вещи — на уровне «спокойной живописи». У меня они висят рядом с древнерусскими иконами и не делают беспорядка, не нарушают строя, веками выработанного нашей темперной живописью на дереве. Они как бы завершают или продолжают это искусство. В них выплыло (совсем, может, неожиданно, но это видно очень ясно, когда они висят рядом — иконы и донца) все веселое и языческое, народное, что таилось веками в церковных образах.

Сама техника у них проще иконной. Подготовка доски и назначение вещи тоже проще. Нет больших тем мыслей, как в иконах. Их темы незначительные, разговористые. Самое интересное в этой живописи — ее завершение, «оживка». Закончить, поставить точку, много белых точек, штрихов, линий; не для светотеневой моделировки, а просто для красы-басы. Иногда так много и так густо наложена эта оживка, что хочется потрогать ее руками, как дорогое шитье с жемчугом. Одно донце мы так и называем «жемчужным».

По красоте цветовых пятен и этой оживки можно ставить отметки деревенским мастерам. У кого сочно — пять с плюсом, у кого вяло — на троечку. Делают не для себя — на продажу. Это промысел, в котором, надо думать, была и корысть — больше понравиться, лучше продать, и соревнование, и спешка. Но спешка не вредит.

Пишут, что деревенские художники делали до четырех тысяч донец в год одной семьей. Меня это совсем не удивляет. Во времена Ивана Грозного царские изографы, иллюстрируя многотомный Летописный Свод, делали тысячи более сложных рисунков за очень короткий срок; а храмы расписывались фресками в одно лето, мы бы сказали: за сезон. Получалось все равно чарующе хорошо.

Мазки у городецких мастеров разные: занавески писали широко, окно — сплошь черное, даже как-то аккуратно черное (иконное наследие), клетки пола — длинными линиями, рамки и их знаменитые картуши — без перерыва, как рука возьмет, листья — движок кисти с тонким концом. У них нет так называемой тонкой работы миниатюристов-мелочников. Мне всегда приходит на ум, когда восхищаются тонкой работой, совсем невыгодное для живописца сравнение с часовщиком.

Как бы ни была тщательна работа художника, все равно рука часовщика, ювелира или хирурга, делающего до двадцати швов в живом глазу, несравненно искуснее. Разве их перещеголять живописцу? И не обязательно быть лесковским Левшой. Городецкие мужики за тонкостью и не гнались. Но сколько нужно любви и простодушия, чтобы удар кисти был не слишком замысловатый, не слишком сухой и скучный, в меру ярок, в меру лих, в меру скромен и выражал положенное. Еще давно сказано, что всякую вещь красит мера.