Альфред Теннисон - Поэтический мир прерафаэлитов

I let my neighbours pass me, ones and twos
And groups; the latest said the night grew chill,
And hastened: but I loitered, while the dews
Fell fast I loitered still.

Вплела я в косы яблоневый цвет —
Я с дерева его оборвала.
Потом гляжу — а яблок нет как нет,
Когда пора пришла.

Знакомой тропкой, средь высоких трав,
С пустой корзинкой я брела домой.
Мои соседки, это увидав,
Смеялись надо мной.

Вот усмехнулись Лилиан и Лил —
Обречена насмешке я внимать.
Алел закат, напев девичий плыл,
Ждала их дома мать.

Вот у Гертруды — урожай немал.
Рука мужская помогала ей,
Знакомый голос рядышком звучал,
Он был мне всех милей.

Ах, Вилли, друг! Ужели не нужна
Моя любовь и больше не влечет?
Я думала, что сладостней она,
Чем самый сочный плод!

Когда-то ты, смеясь, болтал со мной,
Здесь, на тропе, стояли мы вдвоем.
Подумать только! Тропкою одной
Мы больше не пройдем.

Гурьбой, поодиночке и по две
Прошли соседки; смолкли голоса.
Бродила я, покуда на траве
Не выпала роса.

A fool I was to sleep at noon,
And wake when night is chilly
Beneath the comfortless cold moon;
A fool to pluck my rose too soon,
A fool to snap my lily.

My garden-plot I have not kept;
Faded and all-forsaken,
I weep as I have never wept:
Oh it was summer when I slept,
It’s winter now I waken.

Talk what you please of future Spring
And sun-warmed sweet to-morrow: —
Stripped bare of hope and everything,
No more to laugh, no more to sing,
I sit alone with sorrow.

Зачем спала я в час дневной?
Проснулась в ночь и в холод
Под неприветливой луной;
Я розу сорвала весной,
А был цветок так молод.

Свой сад я не устерегла;
Отринутая всеми,
Как облетевшая ветла,
Я плачу: лето проспала,
Зимы настало время.

Пускай вам грезится весна —
Ее дождусь едва ли:
Душа надежды лишена,
Безрадостна, обнажена,
Одна в своей печали.

When I was dead, my spirit turned
To seek the much-frequented house:
I passed the door, and saw my friends
Feasting beneath green orange boughs;
From hand to hand they pushed the wine,
They sucked the pulp of plum and peach;
They sang, they jested, and they laughed,
For each was loved of each.

I listened to their honest chat:
Said one: ‘To-morrow we shall be
Plod plod along the featureless sands,
And coasting miles and miles of sea.’
Said one: ‘Before the turn of tide
We will achieve the eyrie-seat.’
Said one: ‘To-morrow shall be like
To-day, but much more sweet.’

‘To-morrow,’ said they, strong with hope,
And dwelt upon the pleasant way:
‘To-morrow,’ cried they, one and all,
While no one spoke of yesterday.
Their life stood full at blessed noon;
I, only I, had passed away:
To-morrow and to-day,’ they cried;
I was of yesterday.

I shivered comfortless, but cast
No chill across the table-cloth;
I, all-forgotten, shivered, sad
To stay, and yet to part how loth:
I passed from the familiar room,
I who from love had passed away,
Like the remembrance of a guest
That tarrieth but a day.

Когда я умерла, мой дух
Вернулся в многолюдный дом;
Мои друзья давали пир
Под деревом в саду густом.
Вино ходило по рукам,
Лихие песни, шум да смех,
И сладость персиков и слив —
Там все любили всех.

Я слушала их болтовню —
Один сказал: «Нас завтра ждет
Дорога сквозь пустынный край,
Вдоль моря дальний переход».
Другой: «До приливной волны
Мы одолеем горный склон».
И третий: «Будет завтра день
Удачей озарен».

И «завтра» не сходило с уст,
Их жизнь летела, как игра;
Кричали: «Завтра!» все они,
Никто не вспомнил про вчера.
Они берут от жизни все,
И только мне уйти пора:
«Сегодня! Завтра!» — вот их клич;
А я была вчера.

Я вся дрожала, но никто
Не шевельнулся за столом;
Жаль, что меня не помнят здесь,
И жаль покинуть этот дом.
И я из комнаты ушла —
Любви растаявшая тень,
Ушла, как позабытый гость,
Что пробыл только день.

The curtains were half drawn, the floor was swept
And strewn with rushes, rosemary and may
Lay thick upon the bed on which I lay,
Where through the lattice ivy-shadows crept.
He leaned above me, thinking that I slept
And could not hear him; but I heard him say:
‘Poor child, poor child:’ and as he turned away
Came a deep silence, and I knew he wept.
He did not touch the shroud, or raise the fold
That hid my face, or take my hand in his,
Or ruffle the smooth pillows for my head:
He did not love me living; but once dead
He pitied me; and very sweet it is
To know he still is warm though I am cold.

Был вымыт пол. Стояла полумгла.
Плющ обнимал постель, где я лежала.
Боярышником убрана была
И розмарином траурная зала.
И он пришел. Он думал, я спала
И слышать не могла, но я внимала.
Он тихо повторял: «Как мало, мало
Несчастное дитя, ты прожила».
Он на подушке не разгладил складку,
Не положил букета к изголовью,
Но по его щеке слеза текла.
Ко мне живой он не пылал любовью,
Но мертвую — жалел. И было сладко
Остывшей мне от этого тепла.

Somewhere or other there must surely be
The face not seen, the voice not heard,
The heart that not yet — never yet — ah me!
Made answer to my word.

Somewhere or other, may be near or far;
Past land and sea, clean out of sight;
Beyond the wandering moon, beyond the star
That tracks her night by night.

Somewhere or other, may be far or near;
With just a wall, a hedge, between;
With just the last leaves of the dying year
Fallen on a turf grown green.

Где-то там или здесь обязательно есть
Тот, чей голос мне слышится за тишиной
И чье сердце, увы, почему-то, — Бог весть, —
До сих пор не со мной.

Где-то рядом совсем или, может, далёко
За холмом и за морем он чудится мне
В свете яркой звезды, устремляющей око
Вслед бессонной луне.

Где-то в дальней дали или рядом, быть может,
Под окном, за оградой, у самых ворот,
За желтеющим годом, что мною был прожит
И в траву опадет.

Three sang of love together: one with lips
Crimson, with cheeks and bosom in a glow,
Flushed to the yellow hair and finger-tips;
And one there sang who soft and smooth as snow
Bloomed like a tinted hyacinth at a show;
And one was blue with famine after love,
Who like a harpstring snapped rang harsh and low
The burden of what those were singing of.
One shamed herself in love; one temperately
Grew gross in soulless love, a sluggish wife;
One famished died for love. Thus two of three
Took death for love and won him after strife;
One droned in sweetness like a fattened bee:
All on the threshold, yet all short of life.

Три девы пели про любовь: одна
Огнем горела, губы рдели ало,
Вся до корней волос льняных красна;
Другая, мягче снега, расцветала
Неброским гиацинтом у окна;
А третья, от желанья почернев,
Как треснувшая арфа, продолжала
О сладкой боли горестный напев.
Одной любовь — позор, а для другой —
К бездушному супружеству дорога;
Исчахла третья. Выбор сделав свой,
Смерть, не любовь две вырвали у Бога;
Та спит в меду пресыщенной пчелой;
И ни одной не преступить порога.