Генрих Вёльфлин - Классическое искусство. Введение в итальянское возрождение

Быть может, высшей своей степени прояснение рисунка достигает в находящемся в Мадриде «Портрете кардинала» (рис. 79). Какими простыми линиями изображается все в целом — крупно и плавно, словно архитектура! Вот тип благородного итальянского прелата — так и представляешь себе этот образ распрямившимся, бесшумно шагающим вдоль высоких сводчатых проходов [85].

Согласно Г. Гимансу (Н. Hymans), на этом мадридском портрете изображен молодой Скарамуш Тривульцио, епископ Комо, кардинале 1517 г. (Burlington Magazine, 1911, XX 89). Г. Дуррер (Н. Durrer) полагает, что это швейцарец Матеус Шиннер, епископ Зиттена (Monatshefte für Kunstgeschichte, 1913, 1 ff.). В таком случае портрет должен был быть написан в 1513 г. Действительно, тождественное с этим или во всяком случае очень похожее лицо когда-то идентифицировалось с Шиннером. Правда, на выбитых для него медалях мы видим совершенно другое лицо.

Что касается портретов двух венецианских литераторов Наваджеро и Беаццано ([в римской] Галерее Дориа-Памфили), на их счет полной уверенности в авторстве Рафаэля нет, но в любом случае это великолепные образцы нового стиля, изобильно насыщенные индивидуальной жизнью. Наваджеро — энергичная вертикаль, сопровождающийся резким поворотом головы взгляд через плечо, широкая полоса света на бычьей шее, во всем подчеркивается мощь ширококостной конституции, все работает на создание впечатления деятельного начала; противоположность ему — Беаццано, женственная, склонная к наслаждениям натура, взятая с легким наклоном головы и умеренно освещенная.

Ранее принадлежащим Рафаэлю считался также «Скрипач» (из [бывшей коллекции] Шиарра [в Риме], потом — у Ротшильда, Париж), теперь же всеми признано авторство Себастьяно (рис. 80). Чрезвычайно привлекательное лицо с вопрошающим взглядом и выражением решительности у губ, что свидетельствует о роковой предопределенности, примечательно как портрет человека искусства уже в сравнении с юношеским «Автопортретом» самого Рафаэля [Уффици]. Дело здесь не только в различии моделей, но и в различном восприятии, в новой сдержанности выражения и невероятных мощи и уверенности воздействия. Уже Рафаэль пробовал смещать лицо на картине вбок, но Себастьяно пошел еще дальше. Также и он воспроизводит легкий наклон головы, однако для глаза это почти незаметно. Кроме того, просто распределен свет: одна сторона лица полностью покрыта тенью и черты его подчеркнуты очень сильно. Наконец, резкий контраст в повороте: взгляд через плечо. Рука на переднем плане показана при этом на такую длину, что отвесной линии головы также находится решительно противопоставленное направление.

Рафаэль мало рисовал женские портреты, и прежде всего он оставил неудовлетворенным любопытство последующих поколений насчет того, как выглядела его Форнарина. Раньше также и здесь принято было реквизировать картины Себастьяно, перекрещивая всех подряд красавиц в рафаэлевских и утверждая, что это и есть его возлюбленная, как то было с «Молодой венецианкой» [1512 г.] из «Трибуна» [Уффици] или так называемой «Доротеей» из Бленхейма [ныне — Берлин-Далем, Государственные музеи]. Теперь же стараются подстраховаться, как в том случае, когда объявляют «Донну Велату» (Питти), считающуюся, несомненно, принадлежащей Рафаэлю, не только моделью для «Сикстинской Мадонны», но и идеализированным портретом искомой Форнарины.

В первом случае связь очевидна, второе же утверждение по крайней мере имеет за собой древнюю традицию.

Так называемая «Форнарина» (1512) из «Трибуна» [Уффици] представляет собой образец несколько равнодушной венецианской красоты, и уж во всяком случае ее намного превосходит созданная позже берлинская «Доротея» (рис. 81), полная спокойного благородства, наделенная мощным ритмом и размашистым движением высокого Возрождения. Невольно припоминается прекрасный женский образ с «Рождения Марии» Андреа дель Сарто 1514 г. В своей «Донна Велата» (рис. 82 {23}) Рафаэль, в противоположность этим чрезвычайно сластолюбивым существам Себастьяно, изображает возвышенную женственность. Величественно распрямленная осанка; одежда богатая, однако скраденная празднично окутывающим фигуру головным платком; взгляд не ищущий, но уверенный и ясный. Кожа на нейтральном фоне прогревается и победоносно светится над белым атласом. Если поставить рядом более ранний женский портрет, скажем «Маддалену Дони», сразу же делается ясным мощное овладение формой в этом стиле, уверенность в замыкании воздействий воедино. Но и вообще в основе всего лежит здесь такое представление о человеческом достоинстве, с каким еще не был знаком молодой Рафаэль.

Поза «Донны Велаты», и это бросается в глаза, схожа с «Доротеей», так что то и дело возникает мысль о том, что обе картины были, возможно, созданы в некотором соперничестве. В качестве третьего, дополнительного к ним примера вполне можно указать «Красавицу» из прежней коллекции Шиарра (потом — у Ротшильда, Париж [ныне — коллекция Тиссен-Борнемиса в Мадриде]), несомненно принадлежащую молодому Тициану [86]и возникшую в то же самое время. Замечательное было бы зрелище — посмотреть на новорожденную красоту чинквеченто в трех таких различных проявлениях, поставив их друг подле друга.

Однако поспешим перейти от этого прообраза «Сикстинской Мадонны» к самой картине. Путь наш лежит через несколько предварительных ступеней, и среди римских алтарных образов «Св. Цецилия» имеет право быть названной первой.

«Св. Цецилия» (Болонья, Пинакотека, рис. 83). Святая изображена вместе с четырьмя другими фигурами — ап. Павлом и Марией Магдалиной, епископом (Августином) и евангелистом Иоанном и ничем не выделяется из общего ряда. Все стоят. Она опустила инструмент и внимает ангельскому пению, льющемуся сверху. В этой прочувственной фигуре, несомненно, продолжают звучать умбрийские напевы. И все же при сравнении с Перуджино сдержанность Рафаэля изумляет. Отставленная ненагруженная нога и откинутая назад голова выглядят у него по-другому — проще, чем изобразил бы их Перуджино. Это уже не исполненное страстного томления лицо с полуоткрытыми губами, с тем sentimento, которому вволю отдался сам Рафаэль в лондонской «Св. Екатерине»: возмужавший художник скупей в изображении, однако изображенное им немногое действеннее вследствие контраста. В картине он делает ставку на долговременные эффекты. Кричащая мечтательность отдельно взятого лица набивает оскомину. Что сообщает картине свежесть, так это сдержанность выражения, оставляющая свободной дорогу к новому его подъему, и контраст с прочими фигурами, заряженными иным настроением. В этом смысле следует понимать Павла и Марию Магдалину: Павел мужественный, собранный, глядящий перед собой, Магдалина же — как нейтральный фон, с совершенно безразличным выражением. Двое прочих перешептываются и из действия выпадают.