Альфред Тирпиц - Воспоминания

Не только Германия, но и большинство неангло-саксонских народов, которые позволили впрячь себя в английскую победную колесницу, вышли ослабленными из мировой войны. Более отважная и осмотрительная политика Германии (при всей нашей робости мы были неосторожны) позволила бы так использовать ценность союза с нашим флотом – единственный козырь, которым при нашем географическом положении мы обладали в международной политической игре, – что мир был бы обеспечен во всем мире. Поскольку наша дипломатия не была способна сделать это, связь между политикой союзов и морском политикой, а следовательно, и концентрация наших средств и целей не была осуществлена.

Между прочим мы должны были бы делать все возможное, чтобы приобрести дружбу соседних с нами мелких государств. С точки зрения морской политики более тесные связи с Данией могли принести величайшую пользу; в этом отношении они были важнее, чем, например, союз с Австрией, и я был бы готов ради морского и экономического соглашения с этим родственным германским народом пойти даже на территориальные уступки и тем вернуть нам расположение датчан. В беседах с герцогом Глюксбургским, находившимся в родстве с датским королевским домом, я с разных точек зрения развивал мысль о пересмотре Пражского мирного договора. Он уже около десяти лет придерживался того взгляда, что Дания, без сомнения, выиграла бы от соглашения по вопросу о так называемых готских землях Северного Шлезвига. Служебное положение не позволяло мне уделять много внимания этим взглядам частного лица. Само собой разумеется, что указанное соглашение должно было иметь предпосылкой соответствующие уступки со стороны Дании. Если же Дания еще раз, как в более отдаленную эпоху, когда Германия была повержена во прах, рассчитывает использовать наше несчастье к собственной выгоде, то пусть она вспомнит, как эта эпоха закончилась при Дюппеле{107}, и пусть не рискует еще раз оставить рану в сердце немецкого народа.

Я желал, чтобы интересы частных лиц скандинавской, швейцарской и голландской национальности встречали в той мере, в какой это было желательно им самим, тактичную поддержку со стороны наших заграничных представительств и чтобы эти последние относились к ним, как к немцам. Эти маленькие, но столь важные для нас, как и для всего мира, государства сами дружески приветствовали бы усиление нашего могущества, если бы они были уверены, что при всяком затруднении найдут в нас опору, и если бы мы облегчили им возможность видеть в нас искусных и неутомимых выразителей идеи «Европы». Во время своего пребывания в Берлине Рузвельт как-то сказал мне: Вам бы следовало взять Голландию. Это был, конечно, плохой совет; правильным для нас было как раз обратное. Мы должны были не завоевывать мелкие государства, имевшие значительные интересы на море, а привлечь их на свою сторону, дав им гарантию в том, что их свобода, важная также и для нас, будет надежно обеспечена от поползновения всемогущих англо-саксов.

Для нашего народа было несчастьем, что перед ним не ставили никакой великой цели, а между тем цель эта так ясно стояла перед нами. Как-то перед войной я сказал Бетману: Мы должны указать нации определенные цели. – Какую цель? – удивленно спросил он.

Я считаю, что эта цель должна была состоять в сближении всех свободных народов без всякой опеки англо-саксов. Громкие слова приносили нам только вред, но целеустремленная благородная пропаганда в этом направлении принесла бы нам пользу. В таком случае прочие народы Европы стали бы достаточно благоразумны, чтобы доброжелательно относиться к нашей мощи. Строительство флота оказало явно благотворное влияние на внутреннее состояние нации; оно подняло и укрепило единство партий, национальное самосознание и гордость, а также придало больший вес нашим внешнеполитическим выступлениям. Кроме того, оно соответствовало желаниям всех народов, кроме англичан. Однако наше достоинство, как народа и государства, требовало внешнеполитического дополнения к строительству флота. Только энергичная, но мирная защита свободы неангло-саксонских народов дала бы нашему могуществу всемирно-политическое оправдание и надежду на продолжительное существование. В решающие годы развития, которые мы переживали, ни один народ не смеет уклоняться от обязательств, которые вытекают из самого его роста. Через несколько десятилетий все это, вероятно, найдет более яркое отражение в сознании человечества.

Когда вспыхнула война, я не был сторонником аннексий ни на востоке, ни на западе. Германизация Бельгии также не соответствовала моим желаниям. Однако я считал необходимым, чтобы бельгийское побережье не подпадало под владычество Британии, ибо это повлекло бы за собой верную гибель германского труда и германского рабочего{108}. Поэтому я желал создания самостоятельной Фландрии, где мы имели бы право держать гарнизон в Зеебрюгге. Во время войны немцы впервые уяснили себе промышленную будущность фландрского Кемпена и вместе с тем появилось новое основание крепить экономическую дружбу между Рейнской областью и Бельгией, освобожденной от английского верховенства. Я убежден, что жители бассейна Шельды поймут со временем, что эта мысль соответствовала также и их интересам. Малые государства Европы растворятся в группировке англо-саксонских сил, охватывающей весь Атлантический океан; тогда погибнет и мощь Европы, которая заключается в равновесии многообразных культур на очень небольшом пространстве, погибнут ее богатство и гегемония, государства нашего континента потеряют мировое значение, «The world is rapidly becoming English»{}an». Наша война была, возможно, последней борьбой за свободу Европы против мирового капитализма англо-саксов или, вернее, она должна и могла стать такой борьбой, если бы руководители империи поняли и осуществили идею этой войны. Наши социал-демократы, носившиеся с мечтой о борьбе против капитализма, своим поведением во время войны и по окончании ее достигли того результата, что преследуемый ими германский капитал, который давал пропитание также и немецкому рабочему, был в значительной степени уничтожен. Зато немцы стали наемными рабами англо-саксонского капитала, который является куда более грубым и антиобщественным и прежде всего представляет собой чужеземное господство.

Внушать доверие может лишь то государство, которое обладает силой и применяет ее твердо и в то же время мудро. Мы должны были со всей решительностью сопротивляться французской пропаганде в Эльзас-Лотарингии и польской на Востоке; с проникновением же датской национальности в Северный Шлезвиг нам следовало бороться исключительно культурными средствами (железные дороги, школы и т.д.), а никак не силой. Этим мы показали бы, что умели отличать жизненные вопросы от нежизненных. С каким избытком были бы мы вознаграждены во время войны, если бы в мирное время мы исполнили заветные желания датских патриотов. Поэтому также и во время войны я стоял за то, чтобы показать миру, что в противоположность лицемерному и грубому насилию англо-саксов и вопреки данным нам клеветническим кличкам «бошей» и «гуннов» мы представляли дух Европы чище и гуманнее, чем кто-либо из наших противников. В связи с этим я хотел, чтобы, несмотря на введение Англией варварского обычая интернирования беззащитных и безобидных гражданских пленных, мы не отвечали аналогичными мерами. Я был также против того, чтобы подражать начатым врагом воздушным налетам на открытые города и мирное население, поскольку эти налеты, не причиняя значительного вреда, действовали лишь как булавочные уколы и представляли собой нечто совершенно отличное от сосредоточенного применения воздушного оружия против определенных и крупных военных объектов (лондонское Сити и доки).