Сью Роу - Частная жизнь импрессионистов

На протяжении последующих двух десятилетий Шоке продолжал коллекционировать импрессионистов (по его смерти в 1899 году остались 60 полотен). Между 1874 и 1894 годами Танги приобрел 20 полотен импрессионистов. Были и другие покупатели, которые регулярно делали новые приобретения (граф Арман Дорье купил 31 картину; Эмманюэль Шабрие – 24). Гюстав Ароза коллекционировал постоянно: к 1878 году у него было 27 полотен. В целом на рынке произведений искусств импрессионистская живопись продавалась даже с некоторым постоянством. Однако продажа работ одного-другого члена группы едва ли упрочивала стабильность жизни художников в целом.

После аукциона Моне вернулся в Аржантей до конца весны. Его желание прочно поселиться там в последнее время выливалось в отдельные набеги. Он очень отчетливо ощущал новую ситуацию вследствие изменившихся у Дюран-Рюэля обстоятельств.

– Положение становится все более отчаянным, – жаловался он Мане. – Не мог бы ты послать что-нибудь посреднику – на любых условиях? Только смотри, с кем имеешь дело… И еще: не мог бы ты любезно отправить мне обратной почтой двадцатифранковую банкноту?

Мане приехал навестить его. Потом он признавался Теодору Дюре, что Моне пребывает «в жалком состоянии», совершенно сломлен, уговаривал его, Мане, купить десять или двадцать картин.

– Ты как? – спрашивал он у Дюре. – Не хочешь войти в долю? Мы могли бы дать по 500 франков. Разумеется, придется скрыть факт, что покупателями являемся мы сами…

В довершение всех бед Аржантей как объект живописи начал постепенно приедаться. Под бременем финансовых невзгод Моне больше не был склонен привечать у себя друзей, да и место уже не казалось бесконечной чередой благословенных солнечных дней. Он начал включать в свои аржантейские полотна элементы более широкой реальности: дымоходы, фабричные трубы, близко расположенную железную дорогу.

Меньше времени тратил теперь на рисование воды и садов, зато обращал больше внимания на индустриальный пейзаж. Пройдя до того места, где поезда пересекали реку, он рисовал докеров, разгружающих уголь для газового завода в Клиши. В погожие дни ехал на поезде до Шату, в долг останавливался в местной гостинице и рисовал Сен-Жерменский железнодорожный мост. Вернувшись в Аржантей, писал Камиллу в алом японском кимоно и эксцентричном светлом парике, позирующую ему в окружении кучи модных японских вееров. Этот портрет – впоследствии Моне признался, что всегда считал его «дрянью» – был явно сделан с коммерческими намерениями.

Мане в Женвилье работал над картиной «Белье» (1875), увидев которую Дега задохнулся в замешательстве: на удивление статичное изображение женщины и ребенка, склонившихся в саду над предназначенным для стирки бельем. Ребенок крепко ухватился за маленький тазик, балансирующий на краю стула, в то время как женщина выжимает какой-то громоздкий белый предмет белья странной формы.

– Никогда не произносите больше при мне слово «пленэр»! – воскликнул Дега, рассказывая о картине. – Бедный Мане! Как мог художник, создавший «Максимилиана» и «Христа с ангелами», написать такое?

Но Мане оставался невозмутим. Представляя Дега своим новым друзьям, он объяснял, что тот «пишет с натуры… кафе!». (На следующее лето Дега нарисовал собственную картину «на пленэре» – «Пляж». Он расстелил на полу студии свою фланелевую куртку и усадил на нее натурщицу: «Видишь, воздух, который ты вдыхаешь на картине, вовсе не обязательно должен быть таким же, как снаружи… а мятой салфетки достаточно, чтобы изобразить небо».)

В то лето все семейство Мане собралось в Женвилье, в том числе Эжен и Берта, которую очаровали новые виллы в окружении маленьких садов и развешанного на веревках белья, хлопающего на ветру. Она тоже нарисовала выстиранное белье на картине «Крестьянка, развешивающая белье» (быть может, это она вдохновила Мане на его спорный опыт).

Берта была спокойна и счастлива с Эженом и говорила своему брату Тибюрсу:

– Я нашла превосходного честного человека, который, не сомневаюсь, искренне любит меня. И обрела уверенность в жизни после долгих лет обольщения химерами.

Но она мечтала о ребенке.

Мадам Моризо, уговаривающая дочь «пользоваться преимуществами наставших хороших времен и своей молодости», тем не менее была обеспокоена будущим зятя. Пока Берта и Эжен пребывали в Женвилье, она отправилась в Гренобль и попыталась убедить своего брата Октава устроить Эжена на правительственную службу. (Октав занимал высокий пост в министерстве финансов и утверждал, будто имеет влияние на Гамбетту.) Она охотно признавала, что Эжен слишком честен и слишком беспечен, чтобы сколотить крупное состояние (какое, по стандартам большинства людей, семейство Мане уже имело). Незадолго до того в Гренобле был упразднен пост сборщика налогов, но его, вероятно, можно было бы восстановить, шепнув словечко на ухо Тьеру: Тьер «уже поступал подобным образом» ранее. Жалованье чиновника составляло 1700 франков (приблизительно в четыре раза больше, чем Ошеде заплатил за «Интерьер» Берты). Но если все это было призвано побудить Эжена к действию, то план провалился. Эжен купался в счастье, нежась на траве рядом с прелестными натурщицами, позируя Берте и посещая любимые места своего детства. Тещу он заверял, что она может не сомневаться в его способности занять любой пост. Та отвечала, что ее беспокоит не столько это, сколько то, что никто, похоже, не спешит какой бы то ни было пост ему предлагать. Но Эжен и пальцем не пошевелил, и вопрос был закрыт.

Мадам Моризо обратилась к последнему роману Золя, героически пытаясь освоить его натуралистическую прозу в надежде проникнуть в суть того, что представляет собой импрессионизм. Но и это предприятие оказалось не более плодотворным, чем попытка заставить Эжена поступить на службу с приличным жалованьем: роман, по ее выражению, «оскорблял ее разум и свинцовой тяжестью придавливал живот». Она с облегчением вернулась к «Дому священника» Топффера, мгновенно почувствовав себя снова «в атмосфере высоких трогательных чувств, в стихии утонченного веселья и изящного красноречия, которое придает французскому языку такое очарование… Нет, я положительно не готова к восприятию “новой школы”».

Вернувшись в Париж, Берта отнесла свои последние картины торговцу Пуссену, который так долго жаловался на хилость рынка, высокие накладные расходы и общее состояние экономики, что Берта, так же, как Дега, начала думать: не повезет ли ей больше в Англии? До Парижа доносились слухи о шикарной лондонской жизни Тиссо, с дворецкими, сервирующими шампанское во льду и полирующими листья его экзотических растений вокруг бассейна.