Сью Роу - Частная жизнь импрессионистов

– Что ж, – ответил Мане, – если другого способа вытащить меня не существует, берите мою ногу и давайте покончим с этим.

19 апреля Пруст навестил его рано утром. Мане расспрашивал его о Салоне, который должен был скоро открыться. Он хотел знать, ожидается ли там что-нибудь интересное. Затем Пруст ушел, и в десять часов Мане положили на большой стол в его собственной гостиной. В присутствии двух студентов-медиков и одного из его братьев Мане дали хлороформ. Операция была проведена тремя докторами, в их числе доктор Сиредэ.

«Фигаро» подробно сообщала все последние новости, в частности рассказала о состоянии ампутированной ноги, которая находилась в такой стадии разложения, что ногти при прикосновении отделились от пальцев. Согласно информации в прессе, после операции Мане не страдал от боли и его состояние не вызывало опасений.

Десять дней он пролежал в лихорадке. Лишь несколько человек были допущены к постели больного (Сюзанна, Леон, братья, Берта и Малларме). Непонятно было, узнает ли он их в бреду. Люди стали собираться у дома Мане, Леон с трудом сдерживал наплыв посетителей.

29 апреля Мане стал стремительно угасать. Прибыл аббат Юрель с предложением от архиепископа Парижа лично соборовать его.

– Если появятся признаки того, что мой крестный отец желает принять последнее причастие, – ответил Леон, – можете не сомневаться, я немедленно сообщу вам. Но было бы бесчеловечно предлагать ему это.

Весь этот и следующий день Мане провел в жестоких мучениях и умер на руках у Леона в семь часов вечера 30 апреля в возрасте 50 лет.

Его агония была ужасна, – написала Берта Эдме, – это была смерть в одном из самых устрашающих своих проявлений, которую мне второй раз довелось наблюдать вблизи. Добавь к этому почти физически ощущаемую мной эмоциональную связь с Эдуардом, основанную на давней дружбе, наше долгое совместное прошлое, осененное молодостью и общей работой, которое внезапно закончилось, и ты поймешь, что я совершенно раздавлена.

В тот самый час, в семь вечера в понедельник 30 апреля, во Дворце индустрии на вернисаж перед открытием Салона собралась толпа народу. Вдруг словно порыв холодного ветра пронесся по залам. Кто-то прибыл с известием о смерти Мане. Воцарилась глубокая тишина, потом медленно, один за другим, мужчины стали обнажать головы.

На следующий день в Живерни, когда еще не были распакованы все ящики, Моне и Алиса получили печальную весть. Моне удостоился чести быть одним из тех, кому предстояло нести гроб. Он телеграфировал портному на бульваре Капуцинок срочный заказ на черный костюм и 3 марта ранним поездом отбыл в Париж.

Прибыв в девять часов утра, он прямиком отправился в галерею Дюран-Рюэля, чтобы получить сколько-нибудь денег, прежде чем ехать к портному за костюмом, затем поспешил в церковь Сен-Луи-д’Антен в Батиньоле, где присоединился к тем, кто должен был нести гроб: Антонену Прусту, Теодору Дюре, Фантен-Латуру, Альфреду Стивенсу, Филиппу Бурти и Золя.

Длинные очереди в почтительном молчании стекались к церкви по близлежащим улицам. Во главе процессии скорбящих шли Эжен, Гюстав и Жюль де Жуи. Далее за гробом следовали Дега, Ренуар, Писсарро и Пюви де Шаванн. Улицы были запружены людьми, желающими отдать последние почести великому художнику. Казалось, там был весь Монмартр.

Друг Мане Жюль-Камиль де Полиньяк описал эту сцену. Обычный во всех иных отношениях день, небо затянуто тонкой пеленой серых облаков, солнца не видно. Катафалк медленно проезжает мимо работниц, вышедших пообедать, служанок в белых фартуках, быстро перебегающих дорогу. Повсюду яркие россыпи цветов – охапки сирени, фиалок, незабудок, анютиных глазок и роз. В воздухе висит густой цветочный запах.

Следом тянется похоронная процессия – длинная лента скорбящих. Почти 5000 человек медленно двигаются по улицам. Катафалк останавливается у входа в церковь Сен-Луи-д’Антен, где перед высоким алтарем установлен ярко освещенный помост. Все стены увешаны черными драпировками с монограммой «М». Вносят и устанавливают на помосте гроб, покрытый венками и цветами, поет хор, потом начинается торжественная заупокойная служба.

У входа в церковь, где по-прежнему толпится народ, люди тихо переговариваются. Полиньяк слышит чье-то замечание: «Незачем было мучить и кромсать его». По окончании службы гроб возобновляет свой скорбный путь к кладбищу в Пасси – по бульвару Османа, улице Ля Боети, улице Марбёф до Трокадеро. И в этот момент небо внезапно светлеет. Во вдруг образовавшийся разрыв между облаками выглядывает солнце, осветив своими лучами еще не до конца распустившуюся молодую листву на деревьях, окаймляющих ровными рядами главную аллею.

После торжественной церковной обстановки атмосфера кладбища кажется простой, по-весеннему свежей, и кто-то, забывшись, восклицает: «Как здесь чудесно!» Процессия минует две квадратные лужайки, обсаженные мелкими белыми цветами. Когда она проходит мимо, взору открывается все кладбище – простое, красивое место, расчерченное цветниками под ласковым серым небом.

Мэри Лоран, «высокая, красивая, захватывающая воображение, как чайная роза», положила на могилу Мане первую весеннюю сирень. «Все горячо выражают соболезнования», – писала Эдме Берта. Его сердечность, обаяние его интеллекта и «что-то еще, не поддающееся четкому определению, но неотразимое» делали его потрясающим другом. В его студии осталось множество картин, которые она вместе с Эженом начала разбирать, чтобы подготовить к аукциону.

Смерть Мане мгновенно оказала воздействие на моральное состояние всей группы. Хоть он никогда и не выставлялся вместе с ними, его уход продемонстрировал, до какой степени он в определенном смысле – своими советами, материальной помощью и вдохновляющим примером – являлся их лидером. Тут критики были правы. Всегда в центре событий, всегда в курсе новых тенденций, он, казалось, был верным другом всем. С его смертью словно свет погас. Без Мане как-то утратились критерии, не на что больше было равняться. Члены группы начали разбредаться, осваивая каждый свой путь.

В январе 1884 года состоялась большая ретроспективная выставка работ Мане в Академии изящных искусств, организованная «комитетом четырнадцати», в который в том числе вошли Берта с Эженом, Антонен Пруст, Золя, Альфред Стивенс, Дюран-Рюэль и Жорж Пети. В своих речах на открытии Стивенс и Пюви де Шаванн сошлись во мнении, что после Энгра они не видели творчества более великого. Присутствие Антонена Пруста как бывшего министра изящных искусств придавало событию особую торжественность. Закрытие выставки ознаменовалось чудовищной грозой. Публика разбегалась из Академии под проливным дождем, уворачиваясь от падающей с крыш черепицы, под завывание ветра в дымоходах.