Сью Роу - Частная жизнь импрессионистов

Прямо за углом, на главной дороге, ведущей к Севру, стояла больница, закрытая и зловеще пустая. Словно человек, высаженный на необитаемом острове, ограниченный в передвижениях, с оборванными нитями, связывавшими его с прежде бурной жизнью, Мане чувствовал себя одиноким и опустошенным. Единственным утешением для него служили близость к Берте, Эжену и их трехлетней дочке Жюли, живущими в своем летнем доме в Буживале, и регулярные визиты Леона. Мане рисовал Жюли в саду своего дома: в летнем платьице и шляпке она сидит на лейке, маленькое широкое личико насуплено.

8 июля в «Эвенман» появилось сообщение о болезни Мане. Он немедленно написал в газету письмо, в котором утверждал, что всего лишь растянул связки, но никто не поймался на эту удочку. Унылое, гнетущее лето не способствовало улучшению его состояния. Мане по-прежнему бодрился в письмах самым близким друзьям (например, Мэри Лоран писал: «Возможно, после новолуния станет больше солнца»), но чувствовал себя обессиленным.

Перед отъездом из Парижа Мане начал довольно мрачный портрет женщины-наездницы, «Амазонка», но в Рюэле маслом почти не писал. Тем летом самыми восхитительными его работами были натюрморты: он рисовал акварелью сливы и мирабель с матовой, почти осязаемой кожицей; «Две розы на скатерти» – с увядающими кремовыми лепестками, лежащие на столе, словно раненые солдаты; корзинка с живой сочной клубникой, красной и липкой… По мере того как его портреты людей становились все более призрачными и отстраненными, его натюрморты казались еще более трепетными и исполненными жизни, чем прежде.

В конце лета начались дожди и задул ветер, погода стала «не совсем рассчитанной на то, чтобы сделать деревню привлекательной даже для инвалида», жаловался Мане друзьям в Париж. Он по-прежнему умолял всех сообщать ему новости.

«Ты говоришь, что у тебя куча новостей для меня, – с упреком писал он Мэри Лоран, – так почему же не рассказываешь о них?»

Мане хотел знать все сейчас, пока вынужденно пребывал в плену. Как обычно, он заверял всех, что отдых ему очень помог и ему становится все лучше, но знал при этом, что прогноз неутешителен.

30 сентября он составил завещание, назначив Сюзанну своей единственной наследницей и предусмотрев обеспечение для Леона: «В своем завещании она должна оставить все, что оставил ей я, Леону Коэлле, известному под фамилией Леенхофф, который исключительно преданно заботился обо мне». Это было знаменательно, поскольку по французским законам имущество безоговорочно переходит к детям, законным или незаконным. Завещание заканчивалось словами: «Я надеюсь, что мои братья сочтут эти распоряжения совершенно естественными». А под подписью Мане добавил приписку из двух не допускавших иного толкования строк, повторив: «Должно быть совершенно ясно, что Сюзанна Леенхофф, моя жена, в своем завещании оставит Леону Коэлле, известному как Леон Леенхофф, все состояние, которое я завещал ей».

В октябре Мане вернулся в Париж, исполненный намерения работать, и приступил к написанию картин, которые собирался представить в Салон на следующий год. Работал он с маниакальной страстью, постоянно ворча и жалуясь. «Амазонка» сводила его с ума, он не был ею доволен и, бросив рисовать, ложился на диван, ругаясь и кипя от злости. Его жестоко терзало, что теперь, получив наконец желанную награду, он утратил способность работать.

По вечерам его навещал Антонен Пруст, и Мане говорил ему, что хочет нарисовать распятие. Он признался, что, работая над его портретом, рисуя Пруста в смокинге и цилиндре, с розой в петлице, постоянно представлял его идущим на встречу с Марией Магдалиной.

– Иисус на кресте – какой символ! – восклицал он. – Символ любви, преодоленной печалью, которая лежит в основе человеческого существования, является главным мотивом гуманистической поэзии… но довольно, я становлюсь болезненно впечатлительным. Это все Сиредэ виноват, врачи всегда напоминают мне служащих похоронного бюро. Хотя, должен сказать, сегодня вечером я чувствую себя гораздо лучше…

Мане беспокоился, что станет с его картинами.

– Умоляю тебя, – говорил он Прусту, – если я умру, не дай разорвать мое наследие на куски между публичными коллекциями, тогда оно не получит справедливой оценки. Прошу, прошу тебя сделать для меня одну вещь: не позволить, чтобы музеи разодрали меня на части.

Впервые он признал, что постоянные оскорбления критики глубоко ранили его.

– Никто не знает, что значит постоянно подвергаться поношениям. Это изматывает и разрушает тебя… Глупцы! Они постоянно твердили мне, что я импрессионист. Не могли придумать ничего более лестного.

Днем он с трудом стаскивал себя с дивана и брел к мольберту. Все, даже незнакомые люди, начали присылать ему цветы. От Мэри каждый день приходила служанка Элиза с букетом.

– Будьте осторожны, мсье, – говорила она ему, – смотрите не простудитесь, вы должны следить за собой.

Мане был тронут и обещал написать ее портрет. Ближайшим друзьям он признавался, что прячется ото всех, «как больной кот».

Ему становилось все труднее скрывать отчаяние, он изливал его только на мать.

– Не следует приводить в мир детей, – говорил он ей, – если их ждет такой конец.

Тем не менее он упорно каждый день ходил в студию, где порой просто часами лежал на диване. С каждым днем боль усиливалась, болезненное состояние души усугублялось.

Лидия Кассат скончалась во сне в возрасте сорока семи лет 7 ноября 1882 года, через несколько дней после того, как семья вернулась в Париж из Лувесьенна. Алек и Луизин, как планировалось ранее, приехали через три недели, получив известие о ее смерти за день до отъезда из Пенсильвании. Хотя все знали, насколько Лидия слаба, никто не ожидал, что она действительно умрет.

Семья была убита горем. Мэри испытала чудовищный шок. Они с Лидией были очень близки, и Мэри не могла себе представить остаток жизни без сестры. С прошлой весны она толком не работала, да и теперь у нее не было желания начинать.

В конце года в Париж снова приехала ее подруга Луизин Элдер. Она готовилась выйти замуж за Хэрри Хэвмейера, и нынешний ее приезд был для них с Мэри последней возможностью погулять как свободным женщинам. Пользуясь этим, Луизин хотела поглубже внедриться в парижское художественное общество и покупала картины Дега, Писсарро, Моне и Уистлера. Приобрела она и «Автопортрет» Мэри Кассат. (Десять лет спустя Мэри Кассат и Хэвмейеры составили группу коллекционеров, беспрецедентную для Америки, и именно эта группа стала самым действенным инструментом продвижения импрессионизма в Новый Свет.)

Мэри отвлекалась тем, что рисовала портреты своих племянниц и племянников, которые жили на авеню Трюден, 13, у тети и дедушки с бабушкой, пока их родители ездили в Англию знакомиться с Уистлером, которому Лоуис хотела заказать свой портрет. Уистлер был теперь у всех на устах как в Лондоне, так и в Париже, и Люсьен Писсарро, работавший в Англии у некого музыкального издателя (Жюли добилась-таки своего, хотя платили ему театральными билетами), бывал в его студии, являющей собой вершину дизайнерского шика.