Сью Роу - Частная жизнь импрессионистов

Озабоченные возникшими в группе разногласиями, Писсарро и Сислей отправились к Мане. После их визита тот сказал Берте:

– Эти господа, похоже, не могут ужиться вместе… Гоген ведет себя как диктатор.

Он предупредил ее, что дела плохи.

– Из-за последних событий в сфере финансов все остались без гроша, и живописцы испытывают последствия на себе.

Впервые через столько лет Моне почти был готов дать уговорить себя присоединиться к группе, но после долгих размышлений решил не делать этого, хотя Эжен полагал, что он горько пожалеет о таком решении. Но «Весна» (первая картина из цикла времен года, олицетворенных в женских образах) и «Бар в Фоли-Бержер» уже демонстрировались в Салоне, впервые снабженные табличкой, на которой его имени предшествовали буквы «H.C.». Участие в независимой групповой выставке было бы равносильно тому, что он принял почетное звание «H.C.» только для того, чтобы выказать свое пренебрежение к нему.

Моне в конце концов упросили. Кайботт, который поначалу пытался выступать организатором выставки, полностью уступил бразды правления Дюран-Рюэлю. Используя все свои дипломатические способности, тот постепенно сумел собрать группу, которая состояла из Моне, Ренуара, Писсарро, Сислея, Кайботта, Берты Моризо, старинного друга Сезанна Гийомена, который выставлялся с ними, начиная с 1874 года, новичка Шарля Виньона – одного из протеже Дега, а также Гогена, которого уговорил вернуться Писсарро и мало-помалу снова приняли остальные.

Помещение, которое Дюран-Рюэль нашел для выставки, по иронии судьбы находилось на улице Сент-Оноре, 251, в зале Панорамы – необъятном зале, сооруженном в память о битве при Рейхсхоффене. Верхняя часть стен была украшена ценными гобеленами.

Развешивать картины собрались все, при этом Писсарро ворчал по поводу обилия в зале «всей этой официальной красноты». Берта, проводившая зиму в Ницце, не смогла приехать, потому что должна была ухаживать за Жюли, заболевшей жестоким бронхитом. Поэтому Эжен ночным поездом, останавливающимся лишь на 13 минут в Лароше, чтобы пассажиры могли выпить горячего шоколада, прибыл из Ниццы в 11.15 утра, сразу же проследовал в зал Панорамы, чтобы заверить всех, что картины Берты в пути, и тут же отправился обратно на вокзал Сен-Лазар, где сел на поезд до Буживаля, но приехав, обнаружил, что забыл ключи от дома. Наняв слесаря взломать дверь, он собрал все законченные работы Берты, сделанные в Ницце, и все ее пастели, затем под проливным дождем помчался опять в Париж. Пока картины вставляли в рамы, он навестил Мане, чтобы поздравить его с наградой. На следующий день в восемь утра Эжен снова был в зале Панорамы.

– Все прекрасно, – заверил он Берту по возвращении в Ниццу. – Особенно хорош «Завтрак гребцов» Ренуара, хотя его венецианские виды ужасны, это его явная неудача.

Мане пришел, санкционировал выбор работ Берты, сделанный Эженом, и выставку можно было считать готовой к открытию.

«Бар в Фоли-Бержер» уже висел в Салоне. Вольф написал о нем в «Фигаро», язвительно заметив, что в будущем Мане будут восхищаться скорее «за то, что он пытался сделать, нежели за то, чего он достиг». Служанка Берты в Ницце случайно опрокинула на газету чернильницу, Берта при этом заметила, что статья получила то, чего заслуживала.

Мане написал Вольфу:

Я не теряю надежды, что когда-нибудь Вы напишете прекрасную статью, которой я от Вас так давно жду и на которую Вы, не сомневаюсь, способны, если захотите. Но, если можно, я бы предпочел, чтобы это случилось при моей жизни, и должен вас предупредить, что моя карьера не закончена. А пока благодарю за вчерашнее выступление…

Седьмая выставка импрессионистов, несмотря на проблемы с ее организацией, оказалась самой осмысленной и самой успешной из всех. Создавалось впечатление, что место проведения даже добавляло ей некий особый оттенок. Вдоль улицы Сент-Оноре выстраивались кареты, весь бомонд устремлялся сюда, чтобы увидеть представление.

Критика, как всегда, была неоднозначна. Вольф хвалил Дега за отказ участвовать. Обозреватель «Лё Солей» выделял картину Моне, изображающую закат в Лавакуре – «ломтик помидора, прилипший к небу». «Эвенман» делала упор на всем известной склонности художников группы к натурализму, глумливо добавляя: счастье, мол, что они выбрали своим призванием живопись, а не работу на железной дороге.

Самой популярной шуткой сезона стала шутка о том, что все эти художники явно страдают дальтонизмом (миф о том, будто Моне не различает цветов, был популярен тогда и жив до сих пор). Легче всего отделались Сислей и Писсарро. «Пари-Журналь» хвалил морские пейзажи Моне и «исключительную мощь его иллюзии». Главный соперник Дюран-Рюэля Портье, посетив выставку, полностью изменил свое мнение о Берте Моризо, решив, что если представленные картины прошли мимо него, то уж другие он наверняка сможет продать.

До Берты дошли слухи о «ренегатстве» Мэри Кассат. Она была заинтригована и попросила Эжена узнать, почему откололась Мэри. Верная своему слову, та действительно отказалась выставляться из солидарности с Дега, но пришла посмотреть экспозицию. Она очень дружелюбно встретилась с Эженом и попросила разрешения нарисовать портреты Берты и Жюли.

В семейной жизни Кассатов настал напряженный период. Похоже, состояние Лидии ухудшалось, и у Кэтрин начались проблемы с сердцем. Обе плохо чувствовали себя, испытывали боли и, нуждаясь в заботе, которую прежде оказывали друг другу, полагались теперь на Мэри, пока доктора не порекомендовали им более теплый климат. Они отправились на юг Франции, в По, где Кэтрин стало лучше, но Лидия стремительно слабела. В прошлом приступы у нее случались время от времени, за последние полтора года не было ни одного серьезного. Теперь боль стала постоянной, она уже не могла обходиться без мышьяка, морфия и других ужасных лекарств, коими пользовались в XIX веке (включая «свежую, прямо со скотобойни, кровь животных»).

Мане с Сюзанной пребывали в Рюэле, к западу от Парижа, в нескольких километрах от Шату. В этой маленькой деревушке, скучившейся вокруг своих площадей – площади мэрии и церковной площади, – Мане еще раз пытался отдохнуть и обрести покой. Они жили в очередном съемном доме, на сей раз на улице Шато, 18.

Дом большой, но неудобный, с синими ставнями и претенциозным фасадом, украшенным фронтонами и колоннами, стоял посреди более чем скромного сада. Мане сидел в этом саду, словно медведь в клетке. Он рисовал дом с распахнутыми ставнями, с виду пустой, отбрасывающий призрачные тени. По его картине нельзя понять, насколько мал сад и насколько узка улица, на которой он расположен.

Улица Шато (За́мковая улица), несмотря на внушительное название, была всего лишь очень узкой и короткой мощеной дорожкой, отклоняющейся непосредственно от церковной площади. По обе ее стороны стояли дома, никакого замка видно не было, и от реки она располагалась далеко. Пройти по ней можно было только к церкви.