Миша Лев - Горит свеча в моей памяти

А здесь, на конюшне, стояли лошади, Буланый и Лыска, когда они еще были нашими. Кнут обычно был только для того, чтобы попугать. Кормили овсом, отрубями и пахучим силосом. Их шкуры всегда блестели. Я пишу и слышу, как отец, дернув вожжи, легонько погоняет: «Вйо, Буланый, вйо, Лыска!» — и сразу начинают стучать колеса, или сани, поскрипывая, прокладывают в свежем снегу колею.

Когда я снова увижу неровный ряд колодезных журавлей? Да что мне журавли? Не о чем говорить. Когда я увижу маму и папу, чья жизнь была загублена? Вот она стоит, моя мама, в своем плюшевом жакетике, и застилает постель. Мама хочет мне дать с собой все свое богатство — золотое обручальное колечко. Но заберет его много лет спустя немецкий солдат из «Айнзацгруппы-6» [50] Айнзацгруппами (целевые группы, нем. ) назывались специальные немецкие отряды, состоящие из частей СС, СД и гестапо. Они использовались для уничтожения евреев, цыган, душевнобольных, коммунистов на оккупированных территориях. — команды обученных убийц, которые уничтожали евреев в нашем районе. Я цитирую первые строки рапорта, который начальник этой команды направил Адольфу Эйхману [51] Эйхман Карл Адольф (1906–1962) — немецко-фашистский военный преступник. В период Второй мировой войны участвовал в разработке и реализации планов физического уничтожения еврейского населения Европы, непосредственно руководил организацией транспортировки евреев в концлагеря. После разгрома фашистской Германии бежал в Аргентину. В 1960 г. схвачен агентами израильской разведки, судим и казнен в Израиле. .

Еврейские коллективные хозяйства: между Кривым Рогом и Днепропетровском есть хозяйства, в которых не только директора — евреи, но вся рабочая сила еврейская.

Командование «Айнзацгруппы-6» решило пока не расстреливать этих евреев, чтобы дать им возможность снять богатый урожай, и только затем их уничтожить. Еврейское руководство уже ликвидировано и заменено…

Документ, от которого сжимается сердце. И можно только пожалеть, что наша молодежь очень мало знает о Катастрофе нашего народа и оказанном евреями сопротивлении.

Папа… Он тоже не может обойтись без работы. Теперь он, согнувшись, старается отломить кусок прессованного жмыха, чтобы я взял его с собой.

Один Бог знает, сколько здоровья это им стоит, но из дому меня провожают без плача. Одну просьбу повторяют несколько раз: чтобы берег себя и писал часто и подробно, а не только слал приветы.

Еще минуту помолчали. Я поправляю заплечный мешок на ватнике, и машущие руки родных заменяют все пожелания.

Детство кончилось.

Я иду в Лошкаревку. Это маленькая железнодорожная стация, можно сказать, полустанок, на котором один раз в сутки, поздно вечером, останавливается пассажирский поезд Херсон-Днепропетровск. Идти надо примерно восемнадцать километров. Дорога мне хорошо знакома, потому что там находится элеватор, куда мы возили сдавать зерно государству. Если бы я шел в прошлом году и не зимой, я мог бы добраться за четыре, четыре с половиной часа. В этот раз это заняло в два раза больше времени. Я открыл дверь вокзала и прислонился к стене. Касса обслуживала только тех, у кого были командировочные удостоверения, на ней висело объявление: «Билетов нет!»

Острая на язык женщина обругала кассира, который в тот момент надевал красную фуражку дежурного по вокзалу, а мне сказала:

— Не переживай, все уедем. Деньги заплатим кондуктору.

Я помог ей внести в вагон ее большие тюки и пообещал в городе помочь добраться до базара. В купе кондуктора Наталья (так, кажется, ее звали) уселась как у себя дома, заплатила немного больше того, что следовало платить за один билет, показала на меня, стоявшего по ту сторону двери. И объявила:

— Это за нас двоих.

Тихо, так, чтобы никто не слышал, Наталья и кондуктор принялись ругаться. Кондуктор даже пригрозил высадить меня на следующей станции. Дело кончилось тем, что моя новая знакомая платить отказалась и сунула кондуктору под нос фигу.

Наталья проявила ко мне хорошее отношение не просто так. В вагоне она мне рассказала о том, что с нею недавно приключилось.

Прибыв рано утром на вокзал, она договорилась с носильщиком, чтобы он отнес ее тюки на базар. Как только они поравнялись с магазином, носильщик стал требовать, чтобы Наталья ему что-то купила.

В советском магазине без очереди на товары можно было только посмотреть. Еще одну очередь, и часто более длинную, чем первая, приходилось отстаивать к кассе. Наталья справилась с этим относительно быстро, но носильщик оказался еще быстрей — на месте его не было. Пойди теперь ищи его, разве что с собакой. Наталья, однако, еще надеялась. Прежде чем оставить его одного с корзиной, которую она до того все время носила с собой, Наталья на всякий случай запомнила номер жестяного жетона, какой есть у каждого носильщика. Номер оказался фальшивым.

На рынке Наталья сама не торговала. Я был в будке, где продавали ее товар. В тюках оказалась новая и, по большей части, ношеная одежда, обувь, серебряные ложки. Кучу денег она получила за старую хорьковую шубу. Покупатель поинтересовался:

— Где ты это купила?

— В Озетовке [52] Еврейская земледельческая колония, названная так в честь ОЗЕТа. В настоящее время село Червонноармейское (Днепропетровская обл., Украина). , — ответила Наталья.

Это название ничего не говорило покупателю. А это было еврейское земледельческое поселение рядом со станцией Лошкаревка. За свой товар Наталья брала не только деньгами, но и продуктами. Одни люди умирали от голода, зато другие очень быстро наживали состояние. Делячество неискоренимо.

Пассажирские поезда на Харьков и через него то и дело отправляются. Некоторые формируются на месте, а я здесь торчу уже вторые сутки и не могу тронуться с места. Очереди в кассы растут. До того, чтобы каждому написать его номер на руке, еще не додумались. Это будет много лет спустя. Трудные времена учат. Пока что у нас картонные номерки.

Едва начинает светать, проверяют, каждый ли на своем месте. Нет номерка — нет человека. Его вычеркивают. Присутствующим это нравится: ближе к кассе. Когда минут пятнадцать спустя большинство вычеркнутых прибегают, запыхавшись и вспотев, и начинают оправдываться: «Не было транспорта» — тот или та, у кого список, говорит:

— Мы тут мучаемся, а чем вы лучше?

Вычеркнут так вычеркнут. Конечно, были и те, кто стыдливо опускал голову. Редко, но находились даже протестовавшие против такого произвола. Напоминали о совести.

Вокзал переполнен. На улице мороз, а здесь чересчур тепло, даже душно. Сидящая рядом со мной женщина задыхается. Она просит меня присмотреть за ее чемоданчиком. С другой стороны сидит бухарский еврей. О том, что есть такие евреи, я понятия не имел. По его словам, он снабженец и в дороге находится больше, чем дома. Купить билет он может, командировочное удостоверение у него в кармане, но кто-то должен прийти к нему сюда.