Миша Лев - Горит свеча в моей памяти

Он производит впечатление приветливого человека, который всегда в хорошем настроении. Рассказывает всякие истории, анекдоты, но до меня они не доходят. Поди знай, что правда, а что вымысел. Еще одна причина: мой русский сильно хромает, а его — еще сильней. Он стал расспрашивать меня: кто я, откуда, затем открыл свой пухлый портфель и не отрезал, а отломил кусок колбасы. То же проделал с половиной буханки хлеба. Я достал кошелек, чтобы расплатиться, но он легонько ударил меня по руке. Предложил дать ему мое удостоверение, полученное в сельсовете: он попытается достать мне билет.

Этот бухарский еврей кого-то увидел, махнул рукой и, оставив свой портфель, пошел навстречу этому «кому-то». Моя соседка, по виду — воспитанная русская женщина, повернулась ко мне и шепнула:

— Поддельное, фальшивое дружелюбие. — И несколько минут спустя добавила: — Не стоит вот так швыряться документами.

Честно говоря, я и сам уже начинал так думать. Прошло уже больше часа, но жаловаться я мог только чужому портфелю. Его хозяин неведомо где, а портфель я держу за ручку, чтобы он, подобно своему хозяину, не дай Бог, не исчез. Соседка говорит, что я должен сдать его дежурному по вокзалу и обязательно заявить, что остался без документа. Иначе, уверяла она, мне билета не продадут.

Если прошел бы еще час, я так и поступил бы, но тут вернулся хозяин портфеля. Он показал мне на висящий на противоположной стене плакат и со своим своеобразным произношением прочитал вслух:

— Выполним и перевыполним план первой пятилетки!

Бухарский еврей протянул мне железнодорожный билет на поезд Днепропетровск-Харьков и добавил, что достался ему этот билет легко, и вообще сегодня будет дополнительный поезд и все ожидающие уедут.

На полу лежали и те, про которых трудно было сказать, как они доберутся до поезда. В их глазах не было признаков опьянения. Они опухли не от пьянства, а от голода.

В Харьков поезд прибыл под утро. Никто меня не встретил, потому что кто же мог знать, когда мне удастся выехать. О том, что о своем прибытии можно сообщить не только письмом, но и телеграммой, я слышал. Но не более того: именно слышал. Прибыл я налегке. Мой башлык выглядел здесь неуместным. Я им обмотал себя под ватником. В вокзальном туалете кое-как помылся, причесался, посмотрел на прочих, которые там умывались и брились, затем глянул в зеркало на себя и решил: «Не хуже других».

Я поднял воротник, опустил уши на шапке и по центральной улице отправился в путь. Дворники в белых халатах чистят снег и гонят пешеходов с тротуаров. На проезжей части улицы машины скребут асфальт и прогоняют тебя обратно на тротуар. Автомобили гудят, трамваи звонят, оглушают. Город буквально ходуном ходит. Ни одного знакомого лица, никто тебе не говорит: «Доброе утро». Мне, деревенскому пареньку, это и интересно, и чуждо. А как по-разному люди одеты! Моя мама любит говорить: «Мне все равно, лишь бы наготу прикрыть». Но если хорошенько приглядеться, то увидишь, что многие носят кацавейки и ходят в обмотках или в чем-то совсем не по погоде.

А каменные дома, до чего же они огромны! И каждый хочет быть выше другого. Наши деревенские хаты сюда, в центр, даже близко не подпустили бы. Нравятся ли мне эти чудеса? Ведь я теперь не просто в областном центре, и не только в столице Украины [53] С 1919 по 1934 г. Харьков был столицей Украины. , а в одном из самых больших индустриальных, культурных и научных центров Советского Союза!

В Харькове уже жили два моих старших брата и сестра, но своего угла еще ни у кого из них не было. Кстати, так это и называлось: «снимать угол». Таких «углов» в одной комнате могло быть по три, четыре и даже больше. Если к тебе, как к собственнику угла, приезжал гость, то не больше, чем на 3-4 дня. Это зависело не только от хозяев. За этим строго следил главный дворник. Получить возможность жить в большом городе было ох как непросто.

Я хотел поступить в Еврейский машиностроительный техникум или же в Еврейский типографский техникум, но до нового учебного года еще было очень далеко. На работу меня не брали. Одно время мне удалось примкнуть к компании ребят, которые разгружали бревна на станции. Наниматель их при оплате ловко обманывал, а они меня — и того больше. Мне снова пришлось бездельничать и, словно лодырю, мерить шагами улицы. Мой брат Изя настоял, чтобы я ежедневно, ближе к обеденному перерыву, приходил к нему. Он и моя сестра Соня к тому времени уже окончили машиностроительный техникум, они учились на одном курсе с Эммой Казакевичем и Тевье Геном. Оба молодых писателя уже собирались уезжать в Биробиджан. Мой брат был принят на работу в газету «Юнге гвардие» («Молодая гвардия») [54] Комсомольская еженедельная газета на идише. . Он заведовал в ней индустриальным отделом. Был готов делиться со мной последним куском. Я все еще не мог насытиться. Но не только из-за еды меня так сильно тянуло в редакцию. Там почти каждый день можно было встретить не одного, а сразу нескольких еврейских писателей — от видных основоположников еврейской советской литературы до тех, кто сам еще делал первые шаги на литературном поприще. На начинающих литераторов я смотрел так, будто у каждого из них было по две головы, и то, что со временем я, быть может, стану писателем, стану ровней некоторым из них, такого у меня и в мыслях не было.

Не только в моем мальчишеском прошлом, но даже сегодня я не в состоянии дать полную, исторически объективную картину тогдашнего расцвета еврейской литературы и вообще еврейской культуры в самом широком смысле слова. Харьков был одним из самых главных литературных центров. В харьковском издательстве «Нацменгиз» (Украинское издательство для национальных меньшинств) тогда выходило до 40 % всех издаваемых в СССР книг на идише, не говоря уже о газетах и журналах. Многочисленной была семья писателей и журналистов. Часто сюда приезжали их коллеги по перу из Киева, Москвы и даже Нью-Йорка. Эпидемия ассимиляции, затронувшая другие большие города, до Харькова еще не добралась.

Я еще успел подержать в руках только что изданный ежемесячный журнал «Пролит» (сокращение от «Пролетарише литератур» («Пролетарская литература»), орган Еврейской секции при Всеукраинском союзе пролетарских писателей (ВУСПП). В те годы Довид Гофштейн был секретарем издательства «Нацменгиз», а Нохем Ойслендер редактировал в нем академическое издание сочинений Шолом-Алейхема [55] Непонятно, что автор имеет в виду. Академического издания сочинений Шолом-Алейхема не существует до сих пор. .

Сотрудники редакции «Молодой гвардии» были молоды, но это не мешало им быть дельными журналистами, а главному редактору газеты Ицику Гринзайду — требовательным редактором. Сам Гринзайд тогда был не старше 26–27 лет. Он часто печатался в местных литературно-художественных журналах, в центральной газете «Дер Штерн» и был составителем и редактором ряда книг на идише. Ицик Гринзайд погиб на поле боя. Это произошло в 1942 году.