Миша Лев - Горит свеча в моей памяти

Его ровесником был Гирш Добин. В редакции газеты он не работал, был сапожником. Но приходил в редакцию, потому что при ней существовала литературная студия, которая называлась «Юнгер бойкланг» («Молодые отзвуки стройки»), Когда я его увидел впервые (сказать, что я с Гиршем Добиным тогда познакомился, будет преувеличением, я был еще слишком молод, чтобы он меня запомнил, а если и запомнил, то как младшего брата Изи Лева), он держал в руках свою книгу «Арум а мил» («Вокруг мельницы») [56] Первая книга Гирша Добина, была опубликована в 1931 г. . Редактором книги был не кто-нибудь, а сам Дер Нистер. Добин восхвалял Дер Нистера как никого другого в нашей литературе. Построение фразы, стиль Добина часто напоминали его кумира. Добину было у кого учиться.

…Десять лет тому назад, в такой же летний день, как сегодня, когда я вспоминаю Гирша Добина, в телефонной трубке я услышал, что он приглашает меня через месяц приехать к нему в Ришон-Лецион отметить его 96-летие.

— Ничего-ничего, охота выпить рюмочку у нас, партизан, еще не пропала.

Это был наш последний разговор. Живым я его больше не видел.

Погрузившись в воспоминания, забыв о возрасте Добина, я был готов с радостью выпить с ним рюмочку вина… Я знал, что Добину пришлось вынести в сталинских тюрьмах, в гитлеровских лагерях смерти, знал, как он жил долгие годы в страхе за себя, за своих детей, за еврейскую литературу.

Больше семидесяти лет Гирш Добин участвовал в жизни нашей литературы!

Гершла Диаманта я видел и слышал всего один раз, когда он читал свои стихи в еврейском рабочем клубе. Он тоже принадлежал к литературной группе, которая была создана при газете «Молодая гвардия». Среди молодых его считали самим талантливым. В 1932 году вышла его первая книга «Шварцэрд» («Чернозем»). Четыре года спустя — еще один сборник стихов и «Избранное» на русском языке, затем на украинском. Уже это одно о чем-то говорит.

Диамант с первых дней войны командовал на фронте стрелковым взводом. Он героически, не щадя жизни, сражался и погиб. Ему было 32 года. Еще одна душевная рана, напоминающая о том страшном времени.

Хочется вспомнить еще двух писателей, потому что, вероятнее всего, я единственный запомнил их с самого начала творческого пути. Во-первых, это Тевье Ген. Его, полагаю, природа очень щедро наделила талантом. На него можно было указать пальцем и сказать: «Удивительный паренек». На лице этого скромного «запечника» (как сказала бы моя мама) отражалось не только бедняцкое происхождение, но неожиданное остроумие: в его шутках было немало правды.

Я сижу в коридоре напротив комнаты, в которой работает мой брат, и читаю только что вышедший номер «Молодой гвардии». Дверь открыта, в окно заглядывает зимнее, заставляющее сверкать снег солнце. Тевье Ген подходит и садится рядом со мной. Видно, что его гложет горечь, переполняет раздражение. Тевье знает, кто я, но, подавая мне руку, спрашивает:

— Вы, кажется, Хаим Зильберман? Хочу вам сказать, что ваш «Бройт гезалцнс» («Соленый хлеб», название только что изданной книги) нельзя взять в рот. Это, товарищ Зильберман, не хлеб.

Гену еще не было двадцати, когда в 1930 году вышла его первая книжка. Этот дебют обещал, что со временем наша литература пополнится своеобразным, утонченным рассказчиком. С Тевье Геном мы всю жизнь были добрыми друзьями.

Оглядываясь назад на молодых писателей, которые начали публиковать свои книги в Харькове, вспоминаю Мотла Грубияна. Первые его стихи появились в газете для детей «Зай грейт» («Будь готов») [57] Еженедельная пионерская газета на идише. Выходила с 1923 г. по 1937 г. . С книгой стихов «Фун келер аф дер зун» («Из подвала на солнце») он дебютировал пять лет спустя. Близкие отношения между нами установились уже после войны, когда мы некоторое время жили под Москвой в одной квартире. За ночь Грубиян мог написать четыре, а то и пять стихотворений. Рано утром ему, не выспавшемуся, растрепанному, как после разгульной ночи, нужно было кого-нибудь остановить, достать из кармана мятые листочки и прочесть написанное. Прочитав, но не выслушав мнения слушателя, Мотл одно стихотворение клал обратно в карман, а остальные разрывал в клочки.

Стихи с утонченными и точными рифмами Мотл Грубиян писал даже в больнице, подавленный, тяжело больной, и так до своего последнего часа.

Из писателей старшего поколения мне особенно нравился Лейб Квитко. Его светлое лицо дышало добротой. Пока что я имел честь видеть его всего несколько раз, и, как мне казалось, он мне подмигнул и улыбнулся. То, что между писателями бывают стычки, даже бои, притом не просто словесные, а идеологические, тогда до меня еще не доходило. Теперь-то я уже знаю, что, когда я был еще школьником, в московской газете «Дер эмес» [58] В «Дер эмес» в 1931 г. действительно происходила травля Квитко, но не по решению Евсекции (которая тогда была уже распущена), а по решению главного редактора газеты Мойше Литвакова, обидевшегося на сатирические стихи, в которых Квитко его высмеивал. была опубликована резкая статья Мойше Литвакова против Квитко. Затем Евсекция приняла постановление о том, что творчество Квитко — это «враждебный выпад классового врага против еврейской литературы». Постановление требовало уволить Квитко из редакции «Ди ройте велт» («Красный мир») [59] Ежемесячный литературный и общественно-политический журнал на идише. Выходил в Харькове с 1924 по 1933 г. .

Надо полагать, Квитко знал, какие меры советская власть принимает по отношению к классовым врагам. Харьковский тракторный завод тогда еще не полностью действовал. Строительство этого гиганта продолжалось. Уже известный детский поэт и прозаик, автор стихотворений «Лемл-лакомка», «Кисонька», повести «Лям и Петрик» поступил на этот завод. Однажды брат дал мне прочесть сборник стихов Квитко «Ин трактор цех» («В тракторном цеху»).

Я прочел и решил поступить в ФЗУ (фабрично-заводское училище) при заводе. Меня туда приняли безо всяких трудностей. Выдали пропуск и талоны на питание в заводской столовой. Там можно было пообедать и быть сытым до ужина, и стоило это гораздо дешевле, чем в буфете «Нацменгиза». И все-таки все шло к тому, чтобы я забрал документы и искал другое пристанище. Причина — для меня не нашлось места ни в одном из многочисленных общежитий. Моим преподавателем в ФЗУ был пожилой, но все еще стройный инженер (если не ошибаюсь, его фамилия была Герман), человек очень эрудированный не только в области техники. Правда, на идише он говорил так, что я его с трудом понимал. Меня и другого паренька он не раз водил по длинным коридорам административного корпуса и в нескольких комнатах, указывая на нас, просил, даже требовал для нас места, пока ему что-то не написали на бланке. Выходя, он непрестанно благодарил.