Миша Лев - Горит свеча в моей памяти

Когда началась якобы добровольная, но на самом деле обязательная коллективизация и раскулачивание, то есть высылка людей, у которых было лучшее хозяйство, наш сосед, владевший двумя лошадьми, тремя коровами и несколькими овцами, сказал: «Теперь наша жизнь пойдет наперекосяк». Он не ошибся. Национальная политика, особенно по отношению к евреям, уже тогда пошатнулась. Приведу два примера.

Я тогда учился во втором или третьем классе. Со мной за одной партой сидела девочка из соседней украинской деревни Онтруби. Девочку звали Христина Чумак или, может быть, Кристина. Она была хорошенькая, с ямочками на щеках (я вспоминаю ее как свою первую детскую любовь). Идиш Христина немножко знала еще до того, как пришла к нам в школу, потому что около года в их доме жила семья переселенцев с маленькими детьми. У нее был красивый голосок, и она участвовала в детском хоре, который часто выступал перед взрослыми в клубе.

Весть о том, что в еврейских школах прилежно учатся украинские дети, дошла до Москвы [34] Часто в поселках с преобладающим еврейским населением не было русской или украинской начальной школы, а только еврейская. Соответственно, нееврейские дети получали начатки грамотности на идише. Такие сюжеты как пример интернационализма и дружбы народов широко освещались в прессе. . Из центральной газеты «Пионерская правда», которая выходила многомиллионным тиражом, к нам прибыл специальный корреспондент, и это дело, как у нас говорили, «разложил по тарелочкам». В основном, видно, речь шла о том, что еврейский язык укрепляет дружбу народов.

Почти в то же время, в конце 1920-х годов, мой старший брат окончил курсы механизаторов и стал первым в районе трактористом. Затем он возглавил бригаду, к которой были прикреплены десять тракторов, комбайны и другая сельскохозяйственная техника. Задерживаться на одном месте не приходилось, и они возили с собой большую крытую будку на колесах. Механики — молодые, здоровые еврейские парни — говорили между собой, ссорились, мирились, пели песни — все на еврейском языке. Как же иначе?

О том, что к ним может приехать большой начальник, их предупредили заранее. Они свою деревянную будку скребли и мыли так, словно это был военный корабль. Откуда-то им привезли ослепительно-белые занавески. Вместо висячей керосиновой лампы с лопнувшим и темным от копоти стеклом повесили два фонаря. Один освещал обеденный стол, второй — первую, только что выпущенную стенгазету.

Прибыл не кто-нибудь, а сам Мендл Хатаевич, первый секретарь Днепропетровского областного комитета партии. Как рассказывал брат, взгляд визитера ничего не пропускал. Хатаевич взглянул на эти чистейшие занавески, и в уголках его губ появилась ядовитая усмешка. Полистал журналы и газеты, до которых еще никто не успел дотронуться, и мимоходом заметил, что трактористам не хватает мыла, чтобы помыть руки.

И тем не менее, можно сказать, все шло гладко. Бригада Хатаевичу понравилась, и он обещал, что в ближайшие дни она получит дефицитные запчасти для машин. Когда дело уже шло к отъезду, Хатаевич задержался возле стенгазеты. Возможно, он в нее не только заглянул, но и кое-что прочел. Почему бы и нет, если Мендл Хатаевич родился в Гомеле, и было ему, судя по виду, чуть больше сорока. Стоял, стоял, и на его скулах заходили желваки. Он осведомился:

— Кто редактор этой стенгазеты?

Редактор, Пиня Кацман, который одновременно был секретарем комсомольской ячейки, паренек боевой и находчивый, к тому же весельчак, тут, однако, растерялся. Шутка сказать, вопрос-то задал «сам» первый секретарь области, которая, между прочим, по площади больше нескольких небольших стран вместе взятых.

Пиня (впоследствии он погиб при взятии Кенигсберга), как мог, объяснил, почему газета написана на идише, обратив внимание начальника на статейку об экскурсии учеников в его бригаду, подписанную Христиной Чумак.

От директора машинно-тракторной станции Мендл Хатаевич (он был репрессирован в 1937 году) пожелал узнать, почему бригада состоит из одних евреев.

Тут не о чем было задумываться. Ответ был очевиден:

— Механиков-неевреев у нас пока нет, но на специальные курсы мы уже послали и неевреев тоже.

Прошло совсем немного времени, и в бригаду прислали трех трактористов-украинцев и отозвали трех трактористов-евреев. Это, как вы понимаете, невеликое несчастье, но кому могло помешать, что коллектив квалифицированных трудяг состоял из одних евреев и они говорили, писали и пели на своем родном языке?

Учебный год еще не кончился, но Христина Чумак больше в нашей еврейской школе не появлялась.

Я где-то прочел, что в Советском Союзе в те годы было около тысячи трехсот еврейских школ, десятки промышленных, сельскохозяйственных, педагогических и других еврейских техникумов, издательств, газет, журналов, театров, клубов, библиотек — все как у других народов. Это было на самом деле. Так почему же под руководством Коммунистической партии, при советской власти, наш родной язык стал вдруг так невыносимо свербеть в ушах, что его пришлось уничтожить? Главная причина в том, что говорящие на идише евреи труднее поддавались ассимиляции. Кому-то, видно, очень хотелось, чтобы евреи перестали быть евреями.

Вам, конечно, ведомо, как уносится время, как семь суток складываются в неделю, недели — в месяц, двенадцать месяцев — в год. Я пытаюсь оживить эти давно прожитые годы. Больше восьми десятилетий прошло с тех пор, как я, босой, в закатанных шароварах, в сопровождении нашей собаки Шарика, отправлялся в степь, переполненную свежестью и солнечным светом.

Не забыть мне ни великолепного весеннего цветения, ни запаха первой копны сена, ни ржаного поля, сперва покрытого зеленой щетиной, а потом — тяжелыми, клонящимися к земле колосьями. В огороде цветут мальвы и разноцветные маки. И так, в соответствии с сезоном, что-нибудь все время цветет или зреет, пока не будет убрано все, что посеяно. А потом настает время диких завываний разбушевавшегося в дымоходе ветра, зимних морозов и снежных завалов. Чтобы пережить зиму, нужны были башлык, хотя бы поношенная овчинная шубейка и пусть не новые, но пока еще целые валенки.

Еще до начала всеобщей коллективизации наш земельный надел перешел в государственную собственность.

Вчерашние школьники стали покидать свои дома, так недавно ставшие родными. Уезжали в города, где были еврейские техникумы и институты, или на разбросанные по всей стране индустриальные стройки, но на летние каникулы снова съезжались и часто привозили с собою друзей, городских гостей. По вечерам, когда отцы и матери уже спали, они выходили со двора и, пока хватало ночи, мерили шагами туда-сюда единственную длинную улицу. Давние детские ссоры и драки были забыты. Теперь это были компании соскучившихся друг по другу добрых друзей. Кто-то выносил буханку хлеба, посыпанного тмином, кто-то — вареную кукурузу. Тихо, не слышны даже собственные шаги. Хотя нет — вот послышался шорох и сразу стих. Степь не молчит: по ней непрестанно рыскает ветерок, а в пруду, огороженном высокой оградой, без устали квакают лягушки.