Миша Лев - Горит свеча в моей памяти

Целый день пекло июльское солнце, и все вокруг еще не успело остыть, но Фридочка Пикус, будущая акушерка, которая пока еще учится в Гайсинском еврейском медицинском техникуме [35] Гайсин — районный центр Винницкой области. В конце 1920-х гг. в Гайсине проживало около 5 тыс. евреев, примерно треть населения города. В Гайсине действовали еврейские средние учебные заведения — медицинское и педагогическое училища. , жалуется, как бы сердясь, что замерзает. Ее кавалер Сема (к сожалению, не могу вспомнить его фамилию), который идет с ней рядом, положил руку на ее голое плечо, и тотчас же, под Фридочкины жалобы: «Холодно, холодно!» (до «горячо» дело еще не дошло), — оба исчезают.

Сколько бы лет ни прошло, но это не забывается, ведь речь идет о своем, о кровном. Пишешь о себе, а заодно еще о ком-нибудь. Сегодня, когда прошло больше восьмидесяти лет, вижу тебя, Фридочка, такой, как ты была тогда: стройная певунья и танцорка с ниткой деревянных бус на шее. Тебе было не больше тридцати, когда гитлеровцы убили тебя и двух твоих маленьких детей. Как же тебя не вспоминать? Горит свеча в моей памяти.

Гость из Киева, который тоже хорошо говорит по-еврейски, просит у местных:

— А теперь мою любимую «Криницу» [36] Популярная песня на стихи известного советского еврейского поэта Ицика Фефера. .

И кто-то затягивает:

То ли оттого, что второй колодец со своим всегдашним журавлем на самом деле стоял, как будто задумавшись, и трава действительно была влажной от росы, или, быть может, потому что девушки лишь к концу прогулки спохватывались, что их посылали за водой, эта песня для нас была не только словами, которые написал поэт, а чем-то живым, трепещущим, идущим от души.

И не думайте, что это только так говорится. Так было на самом деле. Перед тем как разойтись, мы, опьяненные счастьем, спускались к колодцу, и журавль медленно, с пронзительным вздохом, спускался все глубже и глубже, затем, тише, словно выдыхая, тащил это деревянное ведро обратно наверх.

Только что все шумели, но вот уже досыта наговорились, нахохотались, и у кого-то из парней рука заблудилась ниже девичьей шеи, и если уж так далеко забралась, надо оправдываться не воздушным поцелуем, а таким, который оставляет видимый след. Так оно и было. Но к себе во двор входят как младенцы: тихие, послушные. Стучать в окно, чтобы впустили в дом, не надо. Полное ведро ставишь у двери, отталкиваешь от себя обеих собак — Шарика и Чемберлена, а сам, зевая, бросаешься в стог пахучего сена, и несколько минут спустя ты уже себе не хозяин — спишь.

До сих пор помню первый сев на целине, драку на меже, перед глазами стоит буланый жеребец с белым пятном на лбу, ночная степь, где мы пасли коней, дубок у огорода, который не хотел тянуться ввысь. Тогда я еще не знал, что крепкие деревья растут очень медленно: сперва они должны пустить длинные корни, добраться до глубинных источников. Это был наш дом, а дом не поддается забвению.

Не хочется ни себе, ни другим причинить боль. Безусловно, предпочтительней рассказывать об удовольствиях, все рисовать в светлых тонах. Но хоть кричи «хай ве-каем» [37] Живой и вечный ( др.-евр. ) — эпитеты Всевышнего. Выражение «хоть кричи „хай ве-каем“» аналогично русскому «хоть караул кричи». , а воспоминания тянут меня в другую, противоположную сторону. Поди пойми нынче, от чего тогда на душе могло быть горько.

Моей сестре, видно, больше нечем было похвастаться, так она сказала, что в Йом Кипур целые сутки постилась, ибо верит, что в этот день на Небе решается судьба каждого на весь год. Не постилась она и не верила в это, но из комсомола ее исключили. Потом помиловали и объявили строгий выговор с предупреждением. Она уже была матерью, ее муж был пограничником, но по существовавшим для характеристик стандартам этот выговор ей изрядно портил жизнь.

Время, когда еврейский крестьянин запрягал коней в телегу и ехал в ближайший город Никополь, чтобы продать на базаре мешок картошки, немного муки и яиц, подсолнечного и сливочного масла, а потом торговаться, стараясь купить подешевле все, что нужно, миновало. Высокий бочонок, в котором сбивали масло, больше не был нужен. Его засунули на чердак. Полный подойник молока надо было самим нести в дальний конец деревни, где был установлен сепаратор. Небольшой аппарат за считанные минуты снимал с молока сливки. Они принадлежали государству, а забеленную воду можно было унести обратно.

Поездки на базар мне запомнились еще и потому, что однажды, готовясь ехать в город, папа взялся починить упряжь. Вытаскивая из куска твердой кожи шило, он нечаянно попал себе в глаз. Найти поблизости врача или хотя бы фельдшера было невозможно. Что оставалось делать? Когда все бумаги наконец были готовы и он попал в городскую больницу, было уже поздно. Так папа и остался с одним стеклянным глазом.

И еще одно давнее воспоминание, связанное с папиной поездкой на базар. Тогда это было редкостью. Около сорока километров только в одну сторону, и очень высокая гора на полдороге. Был четверг, это я точно помню. Настал вечер, а папа еще не вернулся. Я стою у окна и беспрерывно дышу на нарисованные морозом цветы, пока на стекле не появляется «глазок». Чтобы он снова не замерз, тру его пальцем. В это крохотное окошко, глядящее на темный вечерний мир, я долго следил, как в воздухе медленно кружатся снежинки и, усталые, ложатся на соседнюю крышу, на высокую скирду в нашем дворе, на замерзшую, уже покрытую снегом землю.

Белые пальмы на оконном стекле, хрустальные звездочки, и я забыл, зачем смотрю в окно. Мама мне напомнила:

— Слышишь? Там что-то скрипит. Это наши сани или ветер?

— Ветер, ветер, мама.

Она снова ходит из угла в угол, кладет метелку из перьев, которой пытается прибрать нашу бедность. Заламывает пальцы и проклинает мороз — этого злодея, который спицами вонзается в тело. И дикий ветер, который, видно, украл перед папой дорогу. Ее беспокойство передалось мне, и оттого, что моя детская фантазия была безгранична, я представлял себе картины одна страшней другой. Вот я борюсь с бешеным ветром, который несется мне навстречу со страшным воем, вот отшвыриваю колючий снег, останавливаю белую пыль, которую он несет… И вдруг вижу не папу, шагающего в больших кожаных сапогах, нет, я вижу отдельно его нос, который сейчас замерзнет, потому что ветер-разбойник украл дорогу. В страхе отбегаю от окна и вцепляюсь в маму.

Но это не фантастический рассказ о всяких ужасах. Я просто болен, у меня жар.

— Горе мне! — кричит мама с еще большим страхом в глазах. — Кто так напугал ребенка? Сейчас погашу огарок и зажгу висячую лампу.