Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

4 сентября.Однажды я спал днем и, проснувшись, вышел и сел на крылечке, выходившем во двор. Я был не в духе, хмурился и ни на кого не смотрел. Мама стала ласково подшучивать надо мной: «Поглядите, поглядите, какой сердитый». Заходило солнце. Я старался не улыбнуться и был необыкновенно счастлив. От дурного настроения и следа не осталось, но я помалкивал об этом, чтобы мама еще пошутила ласково. Мама на застекленной террасе (впрочем, называлась она у нас коридором) кипятит на примусе молоко. Я, как всегда, верчусь около. Мама делает неосторожное движение, кастрюлька опрокидывается — о ужас — мне на руку! Няня и мама хлопочут вокруг меня, на локте появляются пузыри, ожог присыпают содой. Я плачу не столько от боли, сколько от сладкого чувства незаслуженной обиды и от созерцания глубоко раскаивающегося обидчика. Мы с няней сидим на лавочке у нашего дома и видим: проходят два солдата с шашками наголо, проводят арестанта. На спине у арестанта нашит бубновый туз. Нянька объясняет мне, что это убийца, каторжник. Я замечаю возле нашего крыльца между булыжниками норку. Закладываю ее большим камнем. Через несколько дней, приподняв камень, вижу, что из норки выглядывает чья — то острая мордочка — не то крысы, не то ящерицы, не успеваю разглядеть от страха и снова закладываю нору. Вспоминаю об этом, когда мы уже на другой квартире. Этот случай до сих пор мучает меня. Я любил людей, которые говорили со мною ласково. Мальчик лет пятнадцати, ученик технического училища, идя мимо нас, всегда разговаривал со мной, и вот я помню его и как я бросался к нему навстречу, как мы сидели на лавочке, а он рассказывал, чему их учат.

5 сентября.Я думал, что помню из жизни в доме Родичева только наводнение и царский день, но вчера, собираясь записать два этих случая, вспомнил еще множество. Во дворе дома Родичева, в глубине, направо, стоял флигель, где жил молодой чиновник с женой, которую мы не любили за то, что она ломается. Однажды чиновник пришел к обеду и привел товарища, тоже в чиновничьей фуражке. Мы с мамой сидели на крылечке и наблюдали, как ломалась чиновница. Муж ее заслонил гостя и сказал жене, что забыл позвать того к обеду. Не увидеть гостя из окна не было возможности, хоть тот и съежился весь, стараясь спрятаться за спиной хозяина. Но чиновница стала притворно ругать мужа за его забывчивость. Она ругалась, ломаясь, стоя в окне, гость хихикал застенчиво, видимо, тоже чувствуя, что хозяйка притворяется; тупо ухмылялся хозяин. Все это полвека сидело в моей голове. Почему? Архитектор Домашов, когда он был еще здоров, принес мне рисунки для раскрашивания. Он растушевал простым карандашом помпон на шляпе мальчика и велел раскрашивать второй помпон на мальчике рядом. «Только не нажимай!» — сказал он. Я любил яркие краски, не поверил архитектору и нажал на карандаш изо всех сил. Ничего не получилось. Помню глубокие вмятины на картинке, удивленного моим непониманием архитектора и полную уважения мысль — значит, он и вправду знал, как надо рисовать! Среди наших знакомых появилась Юлия, сестра агронома, темнолицего и лохматого. У Юлии была светлая коса чуть не до земли. И однажды из разговора взрослых я узнал, что она лунатик!

6 сентября.Перехожу к наводнению, о котором рассказывать как будто и нечего. Да это было вовсе не настоящее наводнение, а ливень, летний ливень с грозой. Налетел он сразу, мы едва успели закрыть окна. Стало темно так, что я попросил зажечь лампу. Загремел гром, заблестели молнии. По стеклам побежали не капли, как во время обычных дождей, а сплошные водяные потоки. Задыхаясь, примчалась кухарка — ей страшно показалось оставаться в кухне одной. Было жутко, но и так радостно, что я даже удивился этому. Все и вздрагивают; и ахают; когда гром ударяет под самой крышей, — и улыбаются. Праздник не праздник, но будни ушли бесследно, и обед не готовится, и мама перестала шить себе кофточку, и нянька ничего не делает; только крестится, когда ослепительно вспыхивает синим светом окно. Но вот стало понемножку светлеть, гром сделался глуше, кухарка убежала к себе в кухню, которая помещалась во дворе, и вдруг мы услышали радостный ее голос: «Идите, поглядите, что делается!» Мы побежали в застекленный коридор, открыли дверь и ахнули. Между террасой и кухней двор превратился в озеро. Старая кастрюля, покачиваясь, плыла по волнам. Вода стояла вровень с высоким порогом кухни. «Еще малюсенький кусочек — и залило бы меня!» — радовалась кухарка. Когда дождь перестал, я пошел по озеру босиком — высокое счастье! Мама сказала: «Завтра царский день, в саду будет гулянье, и мы с тобой пойдем туда». Впервые в жизни я, к маминому огорчению, не мог уснуть до глубокой ночи. Все боялся проспать царский день. Но утром выяснилось, что праздноваться по — настоящему он будет только вечером. И вот, наконец, когда стемнело уже, мы дожили до праздника, отправились в городской сад. Его нельзя было узнать. Слева от входа, за воротами, стоял столик, на котором продавались входные билеты. Над аллеями на веревочках висели флажки.

7 сентября.Флажки чередовались с бумажными фонариками. В глубине аллеи, заслоняя площадку с парапетом, стояло нечто узорное, голубоватое, сияющее в темноте. Это, как объяснила мне мама, называлось так: транспарант. Когда мы подошли ближе, я разглядел две огромные узорные переплетающиеся буквы на прозрачной бумаге, а за бумагой — плошки (тоже новое слово), стеклянные синие стаканчики в проволочных кольцах. В этих стаканчиках плавали на пробковых кружках и горели фитили. В музыкальной раковине оркестр собирался играть. На деревянных пюпитрах раскладывались листки нот; а за дирижерский пульт встал маленький черный человечек с черной деревянной трубой в руках. Он поднес трубу к губам, не отнимая от губ, взмахнул ею, и вот заиграл оркестр под управлением Рабиновича, с которым я встречался во все праздничные дни, пока жил в Майкопе. Надо признаться, что для меня было трудно не вздрогнуть, когда начиналась музыка. Удар барабана я отчетливо ощущал животом. Мама посмеивалась надо мной, уверяя, что я боюсь музыки, я старался не вздрагивать и все же вздрагивал каждый раз. К скрипке я оставался равнодушен, но духовой оркестр обожал. Я дирижировал вслед за Рабиновичем и наслаждался. Больше я ничего не помню о царском дне. Знаю только, что я не был разочарован, хотя старшие утверждали, что гулянье по случаю праздника было неинтересное.

7 сентября.Правдивость моих записей, возможно, делает их неверными поневоле. Я, перечитывая, перестаю чувствовать, что мир, окружавший меня в те годы, был волшебен. Не холодно ли описал я белый, блестящий серебром конфет магазинчик справа от входа в городской сад? Ведь я его вижу во сне, чувствую его особенную прелесть до сих пор. В те дни у меня не хватало слов, чтобы уяснить самому себе, чем он меня прельщал, а сейчас я говорю другим языком. Как передать очарование шоколадной бомбы с подарком внутри, который стучал о стенки, если ее потрясти? Обычно это было жестяное колечко, оловянная лошадка или солдатик. Бомбу разламывали. Кусочки шоколада не плоские, — как в шоколадной плитке, — имели благодаря гнутой форме своей особый вкус. Все квартиры обладали своим запахом — не худым и не хорошим, но присущим данной семье. У Островских, едва войдешь, пахло так, а у Соловьевых иначе. Темнота была страшна. Пройти через темный зал в доме Родичева можно было только бегом, зажмурившись изо всех сил. Чего я боялся? Отчетливо помню, что только темноты, именно темноты, и больше ничего. Населилась она значительно позже. Не верил в смерть близких или свою. Но именно тогда запали мне в душу мамины слова о том, что у нее порок сердца. От площадки с парапетом вела вниз деревянная лестница с некрашеными перилами, со скамейками на повороте. Мы с мамой побывали на реке и поднимались по этой лестнице обратно в сад. Кто — то из знакомых спросил маму, почему она отдыхает на каждой скамейке. Мама объяснила. Когда я спросил, что это за болезнь, порок сердца, мама ответила: «Это значит, что я могу сразу умереть». Я заткнул уши, но боль от этих слов затаилась в душе и разрослась года через два в непрерывное и мучительное беспокойство за маму. Впрочем, если хватит терпения, то я расскажу об этом в свое время. Кстати, разговор об улитке и ее рожках состоялся именно на этой лестнице. Улитка ползла по некрашеным перилам, и я удивлялся. Лето пришло на смену весне, и мы с папой однажды отправились на Белую купаться. Пройдя через городской сад, мы спустились вниз по реке и свернули налево, пошли вверх по течению. Скоро меня поразил своеобразный запах, незнакомый, не неприятный, но сильный. Я увидел дымящийся темно — желтый мутный поток, бегущий из широкой трубы. Он заполнял выемку в земле и камнях, и в этой выемке, как в ванне, теснясь, сидели люди: мужчины в подштанниках, женщины в рубашках, дети. Хмурясь, миновал отец эту вифлеемскую купель. Впоследствии я узнал, что этот поток бежал с пивоваренного завода Товара или Чибичева, не помню. Горячие отходы пивоварения спускали в Белую, а майкопские обыватели объявили их целебными. Они вырыли выемку в земле перед местом впадения пивного источника и сидели, парились. Врачи считали эту купель распространительницей заразы, но сколько я жил в Майкопе, столько и помню ее. Миновав пивной источник, мы подошли к крутому обрывистому склону и попали в купальню, которая тоже оставалась неизменной с моего раннего детства до юношества. Даже дед, продающий при входе билеты, мочалки, кусочки мыла, дающий напрокат простыни, опускающий в реку градусник на длинной веревке, оставался бессменным в течение двенадцати — тринадцати лет, которые я прожил в Майкопе. Его даже душили однажды лихие парни, пытаясь ограбить, но он уцелел со своей жесткой бородой и солдатской выправкой. Только хрипел дня три. Купальня состояла из ряда кабин, вдоль дощатого пола, под дощатым навесом. Две лестницы справа и слева вели к реке и в саму реку. От лестницы к лестнице тянулась доска, которая в зависимости от дождей в верховьях Белой то погружалась в воду, то возвышалась над ней на целый аршин. На эту упругую доску и посадил меня папа, не раздевши. Вода в тот день была чиста, стояла низко, и я, качаясь на доске, болтал ногами в воде.