Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

13 сентября.Мы сидим с мамой на крылечке нашего белого домика. Я полон восторга: мимо городского сада, мимо пивного завода, мимо аптеки Горста двигается удивительное шествие. Мальчишки бегут за ним, свистя, взрослые останавливаются в угрюмом недоумении — цирк, приехавший в город, показывает себя майкопцам. Вот шествие проходит мимо нас — кони, ослы, верблюды, клоуны. Во главе шествия две амазонки под вуалями, в низеньких цилиндрах. Помню полукруг черного шлейфа. Взглядываю на маму и вижу, что она глядит на них невесело, осуждая. И сразу праздничное зрелище тускнеет для меня, будто солнце скрылось за облаком. Слышу, как мама рассказывает кому — то: «Наездницы накрашенные, намалеванные», — и потом повторяю это знакомым целый день. У баронессы мы, очевидно, прожили совсем недолго. Больше я ничего не могу припомнить о жизни там. И вот мы переезжаем в дом фотографа Амбражиевича. Сам он, его ателье и его семейство помещаются в доме, выходящем на площадь против дома Чибичева. На другом углу, глядя тоже на площадь и на Армянскую улицу, стоит просторный кирпичный дом Соловьевых. Мы помещаемся во флигеле позади фотографии, наши окна глядят на ту улицу, что ведет к женской гимназии. Одну комнату мы сдаем бухгалтеру Владимиру Алексеевичу Добрякову. Двери его комнаты выходят в прихожую. Мы с ним в большой дружбе. Он из гильзовых коробок делает мне домики, мельницу с окнами. Опять появляется у нас Беатриса Яковлевна. Делается маминой подругой. Бывают у нас и сестры Хаджибековы, Эмилия и Надежда. Отец их, страшный своей худобой и мертвым взглядом старик в светлой черкеске, все бродит возле своего дома недалеко от Соловьевых.

14 сентября.Как много я помню об этой третьей квартире, где кончился самый счастливый период моего детства и совершилось изгнание из рая. Чтобы не сбиваться, начну рассказывать по разделам. Книги. В это время я читал уже хорошо. Как и когда научился я читать, вспомнить не могу. Еще в Ахтырях я знал буквы. Кое — какие сказки ступинских изданий я не то знал наизусть, не то умел читать. Толстые книги мама читала мне вслух, и вот в жизнь мою вошла на долгое время, месяца на три — четыре, как я теперь соображаю, книга «Принц и нищий». Сначала она была прочитана мне, а потом и прочтена мною. Сначала по кусочкам, затем вся целиком, много раз подряд. Сатирическая сторонаромана мною не была понята. Дворцовый этикет очаровал меня. Одно кресло наше, обитое красным бархатом, казалось мне похожим на трон. Я сидел на нем, подогнув ногу, как Эдуард IV на картинке, и заставлял Владимира Алексеевича становиться передо мною на одно колено. Он, обходя мой приказ, садился перед троном на корточки и утверждал, что это все равно. Среди интересов, которыми я жил, чтение заняло уже некоторое место. Знакомые дети. До этого времени у меня не было товарищей, которых я запомнил бы. Все и всех заменяла мать. Она по — прежнему была всеща со мною, но рядом, за забором, жили Редины, с которыми мне разрешали играть. Рединых было четверо: два мальчика, Борис и Жоля, или Жора Борис — старше меня. Жора — моих лет Борис белоглазый, рослый. Любил рассказывать потрясающие истории. Он рассказывал, между прочим, что земля находится в зубе чудовища, дракона, что это ему точно известно. Я этому немедленно поверил. Жора был необыкновенно румян — это свойство он сохранил на всю свою жизнь, прост и весел. Девочка Ирина, худенькая, бледная, рассудительная, ходила в очках и была старше всех нас, а Маня — ее помню совсем смутно — моложе всех. Иногда появлялась их мама (Александра Васильевна?), добродушная, внимательная, тоже в очках. Отца у Рединых не было. Я проводил у них много времени. Мы играли в саду.

15 сентября.У Рединых в саду мы играли «в беседки». Мы тщательно подметали под кустами, не могу вспомнить — какими. Вспомнил, кажется, барбариса. Получалось и в самом деле похоже на беседку, и когда Ирина и Маня сажали туда своих кукол, то казалось, что им там очень уютно. До сих пор кусты, под которыми чисто подметено, вызывают у меня особое чувство. Впрочем, подметали мы уж очень тщательно, подобные кусты попадаются мне теперь нечасто. Мы мели, пока мелось, сметали и сор, и листья, и верхний слой земли, пока исцарапанный метлой чистый твердый пол не образовывался под ветками. А тут еще я прочел в ступинской тоненькой книжке донельзя сокращенное «Путешествие Гулливера к лилипутам». И мне так захотелось быть маленьким, с ладонь, и ходить в траве по горло, и сидеть в нашей беседке.

16 сентября. Я заметил, что, закрывая глаза и глядя на солнце, я вижу красный свет. Я открыл, что если нажмешь пальцем на глазное яблоко, то изображение раздваивается. Я от — крыл, что если глядишь на свечу прищурясь, — к глазам протягиваются отливающие радугой лучи. Затем я открыл в себе способность, закрыв глаза, из мерцающих неровных пятен составлять картины — лес, человеческие профили, мячики. Отец сидит во дворе на сложенных у сарая дровах. Я — возле. Я пытаюсь объяснить ему это последнее открытие. Он, посмеиваясь, спрашивает: «Ну а меня можешь увидеть, закрыв глаза?» Я закрываю глаза и из мерцающих, двигающихся красных пятен получаю на миг сваленные дрова и отца на них. Выслушав мое сообщение, отец недоверчиво качает головой. Я открываю, что если тереть изо всей силы глаза, то увидишь ослепительный свет. Мама, узнав об этом, решительно запрещает мне производить какие бы то ни было опыты над глазами. Часто бываем мы и у Соловьевых. Узнаю, что у них, кроме девочек, есть еще и сын Костя. Это не слишком общительный невысокого роста длиннолицый мальчик. Он старше Наташи года на два. У Соловьевых своя лошадь, на которой ездит по больным Василий Федорович: Этот маленький, легенький, молчаливый человек с небольшой бородкой окружен всеобщей любовью. Но так как со мной он не заговаривает, то я его побаиваюсь. Появляются у нас еще знакомые [8] Жулковский Андрей Андреевич (1853(4?)—1917) профессиональный революционер-большевик, руководил социал-демократической группой в Майкопе — Андрей Андреевич Жулковский и его жена Елена Андреевна. Он человек ласковый, но страшен мне тем, что говорит в нос, гундосит, как объясняет мне няня. О жене его все говорят, что она человек плохой, злой, лукавый. Но мама вдруг берет ее под защиту, дружит с ней, несмотря на свою необщительность. И однажды, когда папа спрашивает ее о причинах этого, мама говорит нечто не вполне понятное мне тогда: «Бывает, что лежит израненный человек. Никто и не глядит на него, а подойдет собака да полижет. Он и собаке рад». Отец делает такое лицо, как будто услышал невыносимую глупость.

17 сентября.Дружба с мамой, несмотря на появление новых знакомых продолжалась. Я рассказывал ей обо всех своих мыслях и чувствах и судил и рядил обо всем так же, как она. Бывало я спорил или не соглашался, то это ничего не стоило — я в конце концов сдавался. Если она осуждала кого — нибудь, тень падала на этого человека, если хвалила, то его будто солнцем освещало. Первое, что я видел, просыпаясь, было мамино лицо, и не было большего счастья, если она соглашалась посидеть, пока я не усну. Я верил ей во всем. Однажды мама стала уверять меня, что вовсе она не моя мама и даже не знает; как я попал сюда, к ней в дом. «Мальчик, вы чей?» — упорно спрашивала она меня. Я знал, что мама шутт; играет; но вместе с тем страх все больше и больше охватывал меня. И наконец поверив, что я чужой мальчик, я завопил страшным голосом и бросился бежать, сам не зная куца. Мама тоже испугалась, стала меня успокаивать, и скоро мы стали смеяться вместе с ней над моим испугом. Одного меня в те времена не пускали никуда, кроме Рединых, живших за забором, но зато и я не отпускал мать. Днем мы ходили вместе по магазинам, иногда, очень редко, правда, на базар, иногда в гости к Соловьевым, к Островским, к Анне Александровне или Елене Андреевне. Магазины были вот какие: Чумалова, Просянкиных — галантерейные, Богарсукова — мануфактурный, Мареева — книжный, Кешелова — большой бакалейный магазин, вытянувшийся вдоль базарной площади, а рядом с ним столь же длинный посудный магазин Тимонина. Кроме того, был шляпный магазин, точнее, шляпная мастерская модистки Табаковой, однофамилицы фабриканта. У нее тоже были девочки — Надя, Мирра и Роза. Во все магазины и особенно на базар я ходил довольно охотно, ненавидел я только большой и просторный магазин Богарсукова. Туда мама одна не ходила, а со знакомыми — с Беатрисой Яковлевной, с Татьяной Яковлевной. Материи горой вырастали на прилавке. Приказчик влезал по лестнице под самый потолок, выбирал и доставал штуки сарпинки [9] сарпинка — хлопчато-бумажная ткань в клетку или полоску; по названию р. Сарпы , сатина, ситца — от одних названий нападала тоска. Запах материй погружал меня в уныние. Но тоскливее всего, конечно, было то, что если уж мама шла к Богарсуковым, то это было надолго.