Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

9 сентября.Я сидел на доске, болтал ногами и глядел на реку. На той вода, шумя, бежала через греблю. Правее гребли лежал усыпанный серыми голышами островок. За деревья ми белели домики, желтел невысокий обрыв того берега. Вдруг что — то пронеслось сверху, мимо меня, рухнуло в реку, вода взвилась на сажень. ‘‘Молодец!» — сказал папа. Отчаянный пловец прыгнул вниз головой с дощатой крыши купальни и, вынырнув, поплыл саженками на ту сторону. Папа сошел по ступенькам в воду, окунулся, поплавал, как научился в Керчи, — не вынимая рук из воды, и подошел ко мне. Несмотря на мой визг, он взял меня на руки, заткнул мне уши и окунул с головой несколько раз. Я цеплялся за него, как утопленник. Искупав меня, отец посадил меня снова на доску и поплыл к гребле. Судя по всему, этот день был воскресный. Купальня была полна. И вокруг купальни бегали, кричали и плавали мальчишки с крестами на шее, синие от холода. Вода в Белой всеща была свежа, недаром она бежала с гор. В июле в самую жару градусник деда, опущенный в Белую, показывал 17–18 градусов по Реомюру. А чаще 13–15, особенно после дождей в горах, когда вода принимала вдруг цвет кофе с молоком. Опять я начинаю от излишней правдивости говорить неправду. После купания я с торжеством шел домой, мирно — вот редкость — то — беседуя с отцом. Какие еще волшебные вещи открылись мне, пока мы жили в доме Родичева? Колбасная Карловича. Колбаса считалась вредной. Мне давали всего один кусок, но зато я видел этот кусок, наверное, не менее часа. Я любил соленое. Высокий тощий Карлович с седой бородкой снимал с крючка колбасу и резал длинным ножом. Если колбаса была тонкая, я — ликовал. Мне казалось, что фунт тонкой гораздо больше, чем фунт толстой. А запах колбасы! Я недавно отлично понял одну девочку, которая сказала: «Люблю чеснок, он колбасой пахнет».

10 сентября.В доме Родичева собственно говоря, мы прожили, как я теперь понимаю, с февраля — марта по май — июнь. Я вынуж — ден признать это. Я установил следующее: в карете из Ека — теринодара мы выехали потому, что мама была беременна. Я вспомнил, как папа рассказывал, что бабушка настояла на этом и наняла на свои деньги чуть ли не единственную карету в городе, которая обычно новобрачных в церковь возила. Итак, в Майкоп мы приехали весной 1902 года, когда мне было пять лет и четыре — пять месяцев. Мне казалось, когда я вспоминал детство и прикладывал к нему нынешнее свое ощущение времени, что прожил в доме Родичева года два, полтора, во всяком случае — не менее года. Рассказ отца решает вопрос. Мы жили у Родичева два — три месяца и переехали оттуда в квартиру поменьше, к баронессе. Произошло это событие в разгаре лета. Приехали дрогами, нагрузили дроги нашими вещами и двинулись в путь, а мы с мамой пошли следом. Мама несла в руках большую лампу, при свете которой сидели мы у стола вечером, — боялась, что разобьется она на дрогах. Мы прошли мимо городского сада (по левую руку), мимо пивной при заводе Чибичева с зелено — желтой вывеской: «Продажа пива и меда распивочно и на вынос» (по правую руку), мимо бесконечного кирпичного забора самого завода, мимо пустыря, от которого шла лестница к Белой (по левой руке), мимо аптеки Горста (по левую руку), мимо дома Авшаровых (по правую руку), 4мимо табачной фабрики Табаковых (по правую руку) — и, наконец, пришли к беленькому домику.

11 сентября.Против этого домика тоже был пустырь, обрывающийся круто, с тропинкой, ведущей в лесок перед Белой. Домик был угловой. На другом углу жили девочки Табаковы, дочки владельца табачной фабрики. Они часто появлялись за кирпичным забором, и я разговаривал с ними. При домике были дворик и сад с беседкой, в которой мы и завтракали и обедали. Вкус теплой брынзы, только что обданной кипятком, сразу переносит меня в этот садик, в крутую беседку, к столу с кипящим самоваром. В окнах, выходящих во двор, иногда показывалась баронесса, надменная, накрашенная, красноволосая, толстая, низенькая старушка, похожая на жабу. Рассказывали, что она бывшая кухарка. И в этом домике мы жили долго — долго, месяца два. Все чаще и чаще слышал я, что стал уже большим мальчиком. Одеваться сам я научился уже довольно давно. Теперь меня упрекали за то, что я не умею застегивать пуговочки на ботинках. А это и вправду удавалось мне худо. Крючок больно давил подъем, пуговицы срывались, отрывались, но не застегивались. А, бывало, застегнешь все пуговицы — и криво. Растегивай и начинай все сначала. Но дружба с мамой оставалась неизменной. По — прежнему, если я не слушался, ее похищал ангел. Однажды, разыскивая похищенную маму, я нашел ее в передней на табуретке, с поднятой рукой. Ангел только что отпустил ее руку. В другой раз ангел уронил маму, и я обнаружил ее в той же самой передней лежащей на циновке. Под эту циновку я однажды спрятал свои старые штанишки. Как — то мама, разглядывая их после стирки, сказала: «Никуда они не годятся, придется разорвать их на тряпки». Я испытал острое чувство жалости. Сознание несправедливости вспыхнуло во мне. Штанишки работали, старались, пообтрепались, полиняли, вместо синих стали серыми — и за это их собираются умертвить! Я заплакал, выхватил приговоренные штаны из маминых рук и бежал в сад. Там я не нашел места для несчастных и спрятал их под циновку. Дальнейшей судьбы их не помню. Однажды к нам в гости приехал из Ахтырей Гурий Федорович. Он разговаривал с мамой весело и шутливо, как в Ахтырях. Мне страстно хотелось объяснить ему, что мама теперь не та, но я не знал, как это сделать.

12 сентября.С Гурием Федоровичем я пошел гулять. Мы прошли пустырь Спустились к Белой. Как сейчас вижу: вот сидит мой старый друг на свалившемся дереве, положив ногу на ногу, удивляя меня величиной своего желтого ботинка, который приходится как раз на уровне моего лица — я сижу на пеньке. Пе могу вспомнить, о чем мы говорили, но помню легкое чувство неловкости, обычное при возобновлении знакомства. Я помню и люблю Гурия Федоровича, но ведь я уже другой человек, не только мама изменилась, пока мы не виделись. Я сижу на скамеечке. Над кирпичным забором — головы табаковских девочек. И, сам недоумевая, почему, я начинаю врать. Я рассказываю девочкам, что у меня бывают обмороки. Вот так сижу, разговариваю, вдруг голова кружится, кружится, и я падаю. Девочки удивляются, я собираюсь пуститься в подробности — и вдруг строгий мамин голос потрясает меня: «Женя, зачем ты врешь!» Теряются на миг и табаковские девочки, но тут же приходят в себя. Вопят насмешливо: «Ай — ай — ай! Ай — ай — ай!» Мы идем откуда — то вечером, и я первый раз в жизни замечаю лунный свет, его особенную прелесть и длинные, необыкновенно длинные тени перед нами. Пыль. Новое сильное поэтическое впечатление, навеки вошедшее в мою жизнь.