Евгений Шварц - Мемуары

По всем этим рассказам представлял я себе седого и угрюмого великана, о физической силе и о силе характера Житкова тоже много рассказывал Маршак. Без особого удивления убедился я, что Борис Степанович совсем непохож на мое представление о нем. В «комнату вошел небольшой человек, показавшийся мне коротконогим, лысый со лба и с длинными волосами, чуть не до плеч, с острым носом и туманными, чтобы не сказать мутными, глазами. Со мною он заговорил приветливо, — это было, кажется, у Маршака дома, а главное, как равный. Я не Ощутил в нем старшего, потому что он сам себя так не понимал. Да, я сразу почувствовал уважение к нему, но не парализующее, как рядовой к генералу или как школьник к директору, а как к сильному, очень сильному товарищу по работе.

Не могу вспомнить, как скоро это вышло, но я стал бывать у него, в новом его доме, в новой семье, на Матвеевской 2, и познакомился с Софьей Павловной, тоже непохожей на мое представление о ней. Она оказалась больше похожей на добродушную, маленькую, полную, несколько рассеянную советскую докторшу, чем на турчанку, что совсем не огорчило меня. С Борисом я скоро перешел на «ты», и всегда мне было с ним легко. Да, он был неуступчив, негладок, упрям, резок, но не было в нем и следа того пугающего окаменения, которое угадывается в старших. Какое там окаменение — он был все время в движении, и заносило его на поворотах, и забредал он не на те дорожки. Он жил, как мы, и это сближало его с нами.

Когда мы познакомились, дружба его с Маршаком казалась нерушимой. Всюду появлялись они вместе, оба коротенькие, решительные и разительно непохожие друг на друга. Вернувшись из Донбасса, я стал работать секретарем в редакции журнала «Ленинград», который тогда издавался «Ленинградской правдой». Наш стол помещался в глубине просторной комнаты, а редакция журнала «Воробей» — налево от входа, ближе к дверям. И тут я с завистью и почтительным ужасом наблюдал за тесной кучкой людей, которая, титанически надрываясь, напрягая все душевные силы, сооружала, — не могу найти другого слова, — очередной номер тоненького детского журнала. Кажется, это определение, собственно говоря, двух людей — Маршака и Житкова. Я ни разу, кажется, не досидел до конца очередных работ, но ни Маршак, ни Житков не ослабляли до глубокой ночи напряжение, не теряли высоты. Если Маршак позволял себе иной раз закашляться, схватившись за сердце, или, глухо охнув, уронить голову на грудь, то Житков не давал себе воли до конца вахты. Улыбаясь отчаянно особой своей улыбкой, опустив углы губ, — он искал все новые повороты и решения, и чаще всех, к умилению Маршака, находил нужное слово. Именно слово. Журнал строился слово за словом от начала до конца.

Посторонний зритель не всегда замечал, чем одно слово лучше другого, но и Маршак, и Житков умели втолковывать невежде, кто прав. Маршак неясной, но воистину вдохновенной речью — с Шекспиром, Гомером и Библией, а Житков насмешкой, тоже не всегда понятной, но убийственной. Желая уничтожить слово неточное, сладкое, ханжеское, он, вертя плечами и бедрами, произносил чаще всего следующее:

— Вот как сеет мужичок!

Он однажды слышал, как пели такую песенку приютские дети, а дамы — патронессы — радовались.

В те дни и Маршак и Житков были вдохновенны и ясны, а Житков был еще и сурово — праздничен, как старый боевой капитан в бою. И Маршак любовался им: вот как повернулась судьба человека! Сказка! Волшебство! Вот и славу он начинает завоевывать настоящую, тот сказал о нем так — то, другой эдак — то. И договора он подписывает уже на тех же условиях, что писатель с большим именем. А семья, а дом, а жена. А как скромно и разумно живет Житков — курит махорку.

— Не меняй жизнь, если будешь много зарабатывать! Живи, как жил, а то затянет тебя колесо! — говорил Маршак с искренним ужасом, а я слушал его с несколько отвлеченным интересом, как путешественника, который предостерегал бы меня от жары в тропических лесах. Я в жизни своей еще не был богат, да и Маршак сам только издали повидал это искушение. Зато испытал он, как следует, на своей душе, что такое прежняя литературная среда.

— Ты не представляешь, что это за волки! Что нынешняя брань! Вот тогда умели бить по самолюбию!

И Маршак из тех времен вынес умение держаться в бою. «Надо, чтобы тебя боялись», — сказал он мне однажды, а я, к сожалению, не внял этому совету. Зато Борис в нем и не нуждался. Он с восторгом ввязывался в драку и людей, которых считал чужими, держал в страхе. Они сразу угадывали — этот кусается. Оба наполеоновски — малого роста, оба храбрые, упрямые, неустанно и с честью дрались они за настоящую детскую литературу, в пылу борьбы считая ее — единственной.

— Когда у меня есть время, я могу халтурить на взрослой литературе! — сказал однажды Маршак, преисполненный гордыни тех дней.

А выросший в атмосфере той борьбы Золотовский пожаловался [29] Юмор ситуации усугубляется тем, что К.Д.Золотовский, строго говоря, даже не был профессиональным писателем, а был водолазом, одним из «бывалых людей», кого Маршак привлек к писательству и чьи рассказы записывались и переписывались в детской редакции. (правда, несколько лет спустя):

— Какому — то Каверину дали квартиру, а мне отказали.

После «Воробья» Маршак и Житков стали работать в Детском отделе Госиздата. И там поставили они себя строго, никому не спускали, и даже ездили драться за права свои и за великую детскую литературу в Москву. Борьба только воодушевляла их, все им удавалось, даже чудеса. Как — то по дороге из Москвы Маршак предложил своей попутчице по вагону, что угадает ее имя и отчество. И угадал. Тогда Житков угадал и имя и отчество другой попутчицы. Они рассказывали об этом, смеясь, но и гордясь: знай наших!

Правда, привычка к боям проявлялась у них не только в нужные минуты, а всегда. Со всеми. Только тронь. Поехал я с ними искать дачу в Сиверскую. Чуть успел поезд отойти, как Маршак и Житков уже ввязались в ссору с маленьким гражданином чиновничьего вида и всю душу вложили в этот бой.

Однажды пришли они в детский отдел возбужденные, опьяненные — поссорились со Шкловским.

— Его великолепно отчитал Борис! — умилялся Маршак. — Это будет Шкловскому хорошим уроком.

За что, собственно, тот был отчитан, понять было трудно. Угадывалось: прежде всего за то, что чужой.

«Вот я придумал тему: радиоприемник на металлическом зубе. Дарю ее вам», — эта фраза Шкловского больше всего возмущала Житкова.

— «Дарю ее вам»! — повторял он неестественным голосом. — «Дарю ее вам»! Ишь ты!

Через некоторое время забрел в отдел сам пострадавший. Был Шкловский мастер ссориться, привычен к диспутам, рассердившись, как правило, умнел, но в данном случае — растерялся. Он — то, видимо, не считал наших бойцов — чужими себе. Он сидел на подоконнике, нахохлившись, если так можно выразиться о человеке лысом, и доказывал Маршаку и Житкову, что они поступили с ним неправильно. Евгению Замятину, который зашел за ним, Шкловский пожаловался наивно: