Евгений Шварц - Мемуары

— А как ты попал туда?

— Ушел с парусника.

— Почему?

— Превратности характера.

И вот к такому характеру Маршак стал все чаще, все откровеннее поворачиваться самой трудной стороной своего многостороннего существа. Он стал капризничать, что понимают и прощают друг другу женщины и мужчины женственного характера, а чего — чего, но женственности в Борисе не было и следа. Борис не понимал, что такое усталость, во всяком случае не терпел, когда люди показывали, не скрывали свое утомление. И не желал он понимать, что капризы Маршака — единственный доступный для этой натуры вид отдыха.

Должно же было хоть в чем — нибудь сказаться непрерывное, круглосуточное напряжение — ведь Маршак почти не спал. Но Житков раздражался, когда Маршак никак не мог выйти из редакции: то терял портфель, то палку, то закашливался глухо и ложился на диван. А Маршаку и в самом деле было жутко переменить положение, перейти из одного состояния в другое. Однажды он так и не выехал от Житкова, где происходило какое — то совещание, остался ночевать, но не уснул, а до утра задыхался на диване. И Житков рассказывал об этом в редакции уже с откровенной ненавистью. Все это было одной стороной существа его друга, но Житков даже как бы с радостью обижался и сердился. Эта дорожка была ему привычнее. И свободолюбие его подняло свой голос. Житкова стали угнетать те самые всенощные бдения, которые только что дали столь много ему самому.

— Все время он меня тащит под знамена, все время я должен бегать присягать!

И в самом деле чуть не каждый день трубил Маршак тревогу, призывал к оружию, немедленно, все оставив, не сегодня, а сию минуту. Сводилось дело к сборной правке чьей — либо рукописи, в которой ГУС нашел нечто непедагогичное, или к подготовке к печати очередной книжки. И уже чудилось Борису Степановичу, что Маршак слишком уступчив, слушается педагогических дам, излишне маневрирует перед ГУСом. Он все ворчал, все сердился. Отчаянно улыбаясь, он требовал более решительной борьбы, других производственных планов. Но все еще было исправимо. Еще не были сказаны вслух самые оскорбительные слова. Их не надо говорить противнику в лицо. Довольно сказать их за глаза, но вслух, чтобы вражда стала непоправимой. Житков еще признавал за Маршаком человеческие свойства, понимал, что сердится по мелочам, что во многом виноваты «превратности характера». Он еще помнил, как боролся Маршак за его славу, в какую приходил ярость при каждой попытке усомниться в житковском таланте. Он чувствовал, что Маршак любит его, гордится его успехами, как своими. Казалось, что вот — вот все прояснится. Но нет, тучи все сгущались. Становилось темно, как перед грозой, и в этой темноте трудно было разобрать, где тут мелкие обиды, а где крупные разногласия.

Я останавливаюсь на этих событиях, на этой ссоре, глупости, безобразии, пытаюсь поймать самый механизм этого дела, потому что всю жизнь болезненнее всего переживал подобного рода беды. Их легко объяснить, если допустить существование черта. Без него события, потрясшие тесную группу детских писателей тех дней, выглядят просто загадочно. Что им было делить? Зачем расходиться? Зачем поносить друг друга усердно, истово, не сдаваясь ни на какие убеждения? Впрочем, я не совсем точен. В результате всех событий поносили истово, неустанно, непреклонно Маршака. Он сердился, как и подобает человеку несмирному, но не жил враждой, как это бывало на другом полюсе. Возле Бориса. Чтобы дело стало понятнее, мне придется рассказать о третьем крупном человеке тех дней. О моем друге и злейшем враге и хулителе, о Николае Макаровиче Олейникове [31] Олейников, Николай Макарович (1898–1938), поэт, детский писатель и редактор. См. его «Стихотворения», Бремен, K-Presse, 1975. Об исключительности Олейникова пишут многие мемуаристы, в том числе и такой взыскательный автор, как Н.Я.Мандельштам (см. ее «Вторая книга», Париж, ИМКА-Пресс, б/д, с.343). .

Николай Макарович Олейников, человек демонический, был умен, силен, а главное — страстен. Со страстью любил он дело, друзей, женщин и по роковой сущности страсти — трезвел в положенный срок. И в ледяной и неподкупной трезвости своей ненавидел с той же силой, как только что любил. И в том, что овладевала им неизбежная трезвость, винил он тех, кого только что любил. Мало сказать — винил. Он их поносил, холодно и непристойно глумился над ними. По тем же роковым законам в состоянии трезвости находился он дольше, чем в состоянии любви и восторга. Много дольше. И в страсти, и в трезвости своей был он заразителен. Но поскольку ненавидел много, много дольше, то являлся он — великим разрушителем. Он все замечал и ничего не прощал. Даже моменты неизбежной у каждого слабости не в силах был он отпустить грешникам. Если бы он, скажем, слушал музыку, то в требовательности своей не простил бы музыканту, что тот перелистывает ноты и в этот миг либо не играет, либо играет одной рукой. Он возвел бы это неизбежное движение в преступление и глумился бы над ним и нашел бы множество сторонников. Был Олейников необыкновенно одарен. Гениален — если говорить смело. Как случается с умными, сильно чувствующими людьми, он и мыслил ясно, хотя бы и ошибочно. Каждому заблуждению своему умел он найти обоснование, возвести его в закон, обязательный для всех. Говорил он смело. И если Житков еще бывал осторожен в своих нападках на Маршака, то Олейников тут не знал преград.

В те дни своей жизни был Олейников особенно сердит, потому что огромному дарованию своему не находил выражения. Сам он тогда ничего еще почти не делал, не мог, а именно потому все, что делалось в детской литературе, казалось ему подделкой, уступкой, «решением арифметических задач» (любимое его выражение) — ничем.

Начав со страстного увлечения Маршаком — «что будет, если он умрет», — сказал он однажды в ужасе, в первые месяцы нашей совместной работы, когда Маршак захворал, — но вскоре отрезвел, и взял того, кого только что так любил, под подозрение. Борис, человек деятельный, испытывал вместе с тем недоверие к деятельности. Ему казалось, что действовать, то есть двигаться, — значит маневрировать, изменять некоей идеальной прямой, которую он точно представляет себе. Он уж готов был подозревать своего друга в слабостях и ошибках, а тут Олейников обвинил Маршака в предательстве, в измене из корыстных целей великому делу детской литературы.

Преступление было найдено, слово — сказано. За глаза. Эта удивительная ссора так и не имела за всю свою историю ни одного открытого боя. И, возможно, поэтому оказалась особенно ядовитой. И Борис поверил всем обвинениям, которые и самому Олейникову в ясные минуты, вероятно, казались раздутыми. И сам понес невесть что, чему в свою очередь поверил Олейников. Вот и все.